Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Не дело затеял дон Антонио. — Монах подошел ко мне; он обхватил руками свою дрожащую голову, словно боялся, что она вдруг соскочит с шеи. — Дон Антонио воображает, что на войне проливают не кровь, а святую водицу. Он хочет все уладить причастием, а на войне люди причащаются свинцовыми пулями. Дон Антонио такой же убогий, никчемный монах, как и я. Да что я говорю — куда никчемнее! Хоть он и не давал обета. Нам, старикам, тем, кто в прошлую войну воевал, когда мы видим все это, становится стыдно, попросту стыдно!.. Я от этого, можно сказать, заболел.
И, еще крепче обхватив руками голову, он уселся в
— Чудны дела твои, господи! Господин маркиз меня не признал. А ведь он у меня на коленях сиживал. Я красотки Микаэлы сестра. Помните Микаэлу-красотку? Служанку, что много лет у бабушки вашей, и моей госпожи графини, жила?
Приглядевшись к старухе, я сказал растроганно:
— Ну конечно, сеньора, бабушку-то я ведь помню.
— Святая была женщина. Уж кому, как не ей, на небесах пребывать одесную господа нашего Иисуса Христа.
Она поставила на столик два подноса с шоколадом и, сказав что-то на ухо монаху, ушла. Шоколад дымился и распространял совершенно восхитительный аромат. Это был соконуско,{74} который привыкли пить в монастырях, тот самый шоколад, который в прежнее время посылали в подарок аббатам вице-короли Новой Испании. Мой старый школьный учитель помнил еще эти блаженные времена. О, благодатное раздолье, несказанная роскошь, сладостное эпикурейство королевского и императорского монастыря в Собрадо!
Соблюдая обычай, брат Амвросий пробурчал вначале какие-то латинские молитвы, а потом припал к чашке. Допив ее до дна, он изрек, словно некий афоризм, в изящном и сжатом стиле римского классика эпохи Августа:
— Чудесно! Такого шоколада, как у этих благословенных монахинь святой Клары, нигде не найти! — Он с удовольствием вздохнул и вернулся к прерванному разговору: — Бог ты мой! Правильно вы сделали, что не стали рассказывать, как и почему вы переоделись, там, в сакристии. Священники эти — ярые сторонники Санта-Круса.
Несколько мгновений он молчал, о чем-то раздумывая. Потом протяжно зевнул и перекрестил свой черный, как у волка, рот:
— Бог ты мой! А что же вам угодно, господин маркиз де Брадомин, от бедного эсклаустрадо?
— Сейчас мы об этом поговорим, — сказал я с напускным равнодушием.
— Может быть, это и не нужно… — лукаво заметил монах. — Словом, сеньор, я продолжал исполнять обязанности капеллана в доме графини де Вольфани. Графиня — женщина добрая, хоть, может быть, чересчур уж мрачная… В эти часы ее как раз можно видеть.
Я едва кивнул головой и вытащил из кошелька золотую унцию:
— Оставим мирские разговоры, брат Амвросий. Возьмите эти деньги и отслужите мессу в благодарение за счастливый исход дня.
Монах в молчании посмотрел на деньги, а потом предложил мне свою кровать, чтобы я мог немного соснуть после утомительной дороги.
Весь день лил дождь. Когда он на некоторое время стихал, тусклый, пепельно-серый свет озарял гребни гор, окружавшие священный город карлистов, привыкший к ударам капель о стекла. Время от времени унылая тишина зимнего вечера оглашалась звуками горна и колокольным звоном, которым монахини созывали к девятидневным молениям, Я должен был явиться к королю, и я ушел, не дождавшись возвращения брата Амвросия. Ветер колыхал затянувшие все небо тучи. Два солдата шли через площадь тихим шагом; с плащей их капала вода. Слышно было монотонное пение школьников. В сумерках эта покрытая лужами, пустынная, погруженная в гробовое молчание площадь выглядела особенно мрачной.
Несколько раз я сбивался с пути, попадая на глухие, безлюдные улицы, — не у кого было даже спросить дорогу. Когда я добрался до королевского дворца, совсем стемнело.
— Скорее снимай свою рясу, Брадомин!
Такими словами встретил меня дон Карлос.
— Государь, — тихо ответил я, стараясь, чтобы слышал меня только он один, — они устроили мне засаду.
— Мне тоже устроили. Только, к сожалению, я не могу их повесить.
— Вам надо было бы расстрелять их, государь, — дерзко сказал я.
Дон Карлос улыбнулся и увел меня в амбразуру окна:
— Я знаю, что ты говорил с Кабрерой. Это его идеи. Так вот, знай: Кабрера объявляет себя врагом партии ультрамонтанов{75} и мятежных священников. И напрасно — в наше время это могучая сила, с которой надо считаться. Поверь мне, без их помощи мы не можем воевать.
— Вы знаете, государь, что генерал тоже не сторонник войны.
Король немного помолчал.
— Я это знаю. Кабрера воображает, что молчаливые усилия хунт привели бы к более надежным результатам.{76} По-моему, он ошибается. Впрочем, мне тоже не по душе это мятежное духовенство. Я тебе об этом как-то уж говорил, когда ты сказал, что надо расстрелять Санта-Круса. Если я какое-то время противился образованию военного совета, то я это делал для того, чтобы помешать республиканским войскам{77} — тем, что его преследовали, — объединиться и подойти к нам близко. Видел, что из этого вышло. Из-за Санта-Круса мы потеряли Толосу.
Король снова замолчал и окинул взглядом помещение, темную залу, пол которой был устлан ореховым паркетом, а стены завешаны оружием и знаменами; знамена эти взяли с бою за семь лет первой войны старые генералы, чьи имена стали легендарными. В глубине залы вполголоса разговаривали епископ урхельский, дон Карлос Кальдерон и дон Диего Вильядариас. Король слегка улыбнулся, улыбкой печальной и снисходительной, какой я никогда еще не видал на его устах:
— Они, видишь ли, ревнуют, оттого что я говорю с тобой, Брадомин. Можешь быть уверен, что епископ урхельский не очень к тебе благоволит.
— Почему вы так думаете, государь?
— Я вижу, какие он на тебя бросает взгляды. Поди поцелуй ему руку.
Я пошел исполнить его приказание, как вдруг король достаточно громко, чтобы все присутствующие могли услыхать, окликнул меня:
— Брадомин, не забудь, что ты обедаешь у меня.
Я низко поклонился:
— Благодарю вас, государь.
Я направился к епископу, который в это время занят был разговором. Когда я подошел, все вдруг замолчали. Его преосвященство встретил меня любезно, но холодно: