Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Добро пожаловать, господин маркиз.
Я ответил ему с барской снисходительностью, как будто епископ де ла Сео де Урхель был моим капелланом:
— Здравствуйте, ваше преосвященство.
И с почтением, в котором было больше светской вежливости, нежели благочестия, я поцеловал пастырский аметист на его перстне. В его преосвященстве было живо высокомерие тех феодальных епископов, которые под облачением своим носили оружие; он нахмурил лоб и пожелал прочесть мне нотацию:
— Господин маркиз де Брадомин, мне только что рассказали нелепую историю, которую вы придумали сегодня утром,
— В сакристии, ваше преосвященство, — поправил я.
Епископ, который просто задыхался от негодования, замолчал и перевел дух:
— Мне сказали, что это было в церкви… Но пусть это было даже в сакристии, все равно это похоже на насмешку над жизнью иных праведников, господин маркиз. Если, как я полагаю, ряса не была для вас маскарадным костюмом, в том, что вы надели ее, нет никакого кощунства. Но история, рассказанная священникам, — это злая шутка, достойная нечестивца Вольтера!
Не приходилось сомневаться, что прелат пустится сейчас разглагольствовать об энциклопедистах и о французской революции. Разгадав его намерения, я весь задрожал от раскаяния:
— Я признаю свою вину и готов подвергнуться епитимье, которую ваше преосвященство соблаговолит на меня наложить.
Видя, что красноречие его увенчалось успехом, святой отец благосклонно мне улыбнулся:
— Епитимье мы подвергнемся вместе.
Я смотрел на него, ничего не понимая. Положив мне на плечо свою белую, пухлую, всю в ямочках руку, он разъяснил мне смысл своего иронического замечания:
— Мы оба сегодня обедаем у короля, а там нам придется умерить свой аппетит. Дон Карлос воздержан, как солдат.
— Его предок-беарнец,{78} — ответил я, — мечтал о том, чтобы у каждого из королевских подданных была курица в супе. Дон Карлос, понимая, что это фантазия поэта, предпочитает, по примеру своих вассалов, жить в воздержании.
— Не будем шутить, маркиз, — остановил меня епископ. — Особа короля тоже священна!
Я приложил руку к сердцу:
— Даже если бы я хотел забыть об этом, я не мог бы, алтарь его здесь.
И я простился, потому что хотел засвидетельствовать свое почтение донье Маргарите.
Войдя в маленькую залу, где королева и ее придворные дамы вышивали ладанки для солдат, я испытал чувство благоговения, смешанное со светской влюбленностью. В эту минуту я понял все великое простодушие, которым полны рыцарские романы, и тот культ красоты и женских слез, который заставлял биться под кольчугой сердце Тиранта Белого.{79} Больше чем когда-либо я чувствовал себя рыцарем, борцом за Правое дело. Я жаждал умереть за даму, чьи руки белы, как лилии, и чье имя, имя бледной святой далекой принцессы, окутано ароматом легенды, и смерть эта была бы для меня даром небес. Донья Маргарита вдохновила меня на верность былых времен. Она встретила меня с улыбкой, полной очарования, благородного и грустного:
— Не обижайся, если я буду вышивать при тебе эту ладанку, Брадомин. Я принимаю тебя запросто, как старого друга. — И, воткнув на минуту иголку в шитье, она протянула мне руку, которую я с глубоким почтением поцеловал. Королева продолжала: — Мне говорили, что ты был болен. Ты что-то побледнел. Ты, видно, мало заботишься о себе, а это худо. Надо беречься, если не для себя, то для короля, которому нужны такие верные слуги, как ты. Брадомин, нас окружают предатели.
Донья Маргарита на мгновение замолчала. При последних словах ее серебристый голос дрогнул, и я думал, что она зарыдает. Может быть, я ошибся, но мне показалось, что ее глаза мадонны, красивые и безгрешные, помутнели от слез; в эту минуту донья Маргарита склонилась над ладанкой, которую вышивала, и я не мог проверить, так это или нет. Прошло какое-то время. Королева вздохнула; она подняла голову, и из-под уложенных в виде двух раковин волос показался ее бледный, как луна, лоб.
— Брадомин, надо, чтобы вы, верные люди, служили королю.
Тронутый ее волнением, я ответил:
— Государыня, я готов пролить свою кровь до капли, для того чтобы он мог получить корону.
Королева посмотрела на меня проникновенным, исполненным величия взглядом:
— Ты плохо понял мои слова! Я прошу тебя защищать не его корону, а его жизнь… Пусть не говорят об испанских кабальеро, что они отправились невесть куда за принцессой только для того, чтобы одеть ее в траур!{80} Говорю тебе еще раз, Брадомин: нас окружают предатели.
Королева опять замолчала. Слышен был барабанивший в стекла дождь и трубивший вдали горн. При королеве были три придворные дамы: донья Хуана Пачеко, донья Мануэла Осорес и Мария Антониетта Вольфани, которая прибыла вместе с королевой в Испанию. Взгляд Вольфани приковал меня к себе, как магнит, едва только я вошел в залу. Воспользовавшись молчанием, она поднялась с места и подошла к королеве:
— Не угодно ли вам, государыня, чтобы я сходила за принцами?
— А что, они кончили занятия? — спросила королева.
— Да уже пора бы им кончить.
— Тогда сходи. Маркиз с ними познакомится.
Я поклонился и, улучив удобный момент, поздоровался с Марией Антониеттой.
Ничем не выказав своего волнения, она ответила мне ничего не значащими словами, не помню уж какими, но взгляд ее черных глаз был так жгуч, что сердце мое забилось, как в двадцать лет. Она вышла из комнаты, и тогда королева сказала:
— Беспокоюсь я за Марию Антониетту. Последнее время она что-то грустит, и я боюсь, не больна ли она той же болезнью, что и ее сестры. Те обе умерли от чахотки… Бедняжка так несчастна со своим мужем!
Королева воткнула иголку в красную шелковую подушечку, лежавшую на серебряном рукодельном столике, и, улыбнувшись, протянула мне ладанку:
— Вот, возьми. Это мой подарок тебе, Брадомин.
Я подошел, чтобы принять подарок из ее царственных рук. Вручая мне ладанку, королева сказала:
— Да сохранит она тебя на веки вечные от вражеских пуль!
Донья Хуана Пачеко и донья Мануэла, старые дамы, которые помнили еще семилетнюю войну,{81} пробормотали: