Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
Потом она села у моего изголовья и скрестила руки. Стемнело, и сквозь мокрые стекла едва можно было различить контуры гор, снежные вершины которых озаряла луна. Издалека доносились звуки горна.
— Солдаты, которые прибыли с вами, — сказала сестра Симона, — натворили тут всяких ужасов. Народ возмущается ими, да и теми молодыми парнями тоже, что вчера явились. Нотариусу Акунье они влепили сто палок за то, что он отказался открыть бочку и пригласить их распить вино. Хотели исколотить донью Росу Педрайес, за то что муж ее был другом Эспартеро,{98}
Снова звонко и радостно зазвучал горн; казалось, что звуки его колышутся в воздухе, как полотнища боевых знамен. Я почувствовал, как во мне пробуждается воинственный дух, деспотический, феодальный, тот благородный атавистический дух, который делал меня человеком другой эпохи, а в этой обрекал на несчастье. О, великолепный герцог Альба! Овеянный славой герцог де Сеса, де Терранова и Сантанхело! Несравненный Эрнан Кортес! Живи я в те времена, я нес бы ваши знамена. Я, как и вы, понимаю, что ужас прекрасен, я люблю царственный пурпур крови, и отданные на разграбление города, и старых жестоких солдат, и тех, кто насилует девушек, сжигает нивы — тех, кто совершает беззакония, прикрываясь законами войны. Поднявшись на подушках, я сказал монахине:
— Сеньора, мои солдаты хранят обычай кастильских улан, обычай прекрасный, как рыцарский роман и священный обряд. Так я и скажу почтенным жителям Вильяреаля Наваррского, если они явятся ко мне со своими жалобами.
В полумраке я заметил, что монахиня утирала слезы. Она взволнованно сказала:
— Господин маркиз, я тоже это говорила… Не такими словами, не умею я говорить так красноречиво, но на том же испанском языке, языке моей родины. Солдаты должны быть солдатами, а война должна быть войной!
В эту минуту другая монахиня — старуха в белой накрахмаленной токе — робко открыла дверь и появилась со свечой в руке, прося разрешения ввести пленных. Несмотря на то, что прошло немало лет, я узнал высокого мужчину: это был тот самый русский князь, который разозлил меня однажды там, в далекой стране солнца. Когда я увидал обоих пленных, мне больше чем когда-либо стало жаль, что я не могу вкусить этого упоительного греха, дара богов и соблазна поэтов. Если бы это было так, моя военная добыча была бы для меня и сладостной местью, ибо спутник великана был красивейшим из эфебов. Вспомнив о своей печальной участи, я покорно вздохнул. Эфеб заговорил со мной по-латыни, и звучавшая в его устах божественная речь напомнила мне о блаженных временах, когда других эфебов, его собратий, императоры умащали благовониями и украшали венками из роз:
— Сеньор, отец мой благодарит вас.
Слово «отец» он произнес так гордо, так звучно, как собратья его произносили имена императоров.
— Да избавит тебя господь от всех несчастий, сын мой, — сказал я растроганно.
Оба пленных поклонились. Глядя им вслед, я вспомнил о девушке с грустными бархатными глазами и горестно вздохнул, пожалев о том, что она не так хороша собою, как этот эфеб.
Всю ночь слышна была далекая стрельба; она то затихала, то возобновлялась снова. На рассвете начали приносить раненых, и мы узнали, что части альфонсистов вторглись в Сан-Форнесио. Солдаты шли перемазанные в грязи, плащи их промокли; в беспорядке спускались они по горным дорогам. Упавшие духом и перепуганные, они говорили, что их предали.
Мне разрешили подняться, и, прижавшись лбом к оконному стеклу, я смотрел на горы, окутанные серой дымкой дождя. Я чувствовал себя совсем слабым, и, когда я стоя взглянул на свою культю, то, должен признаться, мне стало очень грустно. Гордость моя не давала мне покоя, и я страдал, представляя себе, как будут радоваться иные из моих недругов, те, о которых я никогда не стану рассказывать в моих «Записках», ибо не хочу для них бессмертия. Весь день я провел в унынии и тоске, сидя на одной из скамеек у окна. Девушка с грустными бархатными глазами подолгу оставалась со мной. Я вдруг сказал ей:
— Сестра Максимина, а ты знаешь, какой ты для меня живительный бальзам?
Она улыбнулась, исполненная робости, и села на другую скамейку у окна. Я схватил ее за руку и продолжал:
— Сестра Максимина, ты владеешь тремя великими дарами: один — это твои слова, другой — твои улыбки, третий — твои бархатные глаза…
Тихим и немного грустным голосом я стал говорить с ней так, как говорят с девочкой, которую хотят развлечь волшебной сказкой. Она ответила:
— Я вам не верю, но слушать вас мне очень приятно… Вы все умеете сказать так, как никто не умеет!
И, покраснев, она умолкла. Потом стала протирать запотевшие стекла и, глядя в сад, задумалась. В саду царило уныние. Земля под деревьями заросла, как на кладбище, низкой густой травой; капли дождя стекали с голых веток, черных и сухих. По закраине колодца прыгали прелестные маленькие птички, а у глинобитной ограды блеяла овца, дергая веревку, на которой была привязана. По затянутому небу летела стая ворон.
— Сестра Максимина! — повторил я тихо.
Она медленно повернулась ко мне, как больной ребенок, которого не радуют никакие игрушки:
— Что вам угодно, господин маркиз?
В ее бархатных глазах отразилась вся грусть зимней природы.
— Сестра Максимина, — сказал я, — раны моей души открылись, и ты должна утешить меня. Какой из своих трех даров ты отдашь мне?
— Берите, какой захотите.
— Я хочу твои глаза.
И я по-отечески поцеловал ее в глаза. Она вдруг заморгала и, сделавшись серьезной, стала глядеть на свои нежные и хрупкие руки — руки юной принцессы. Я почувствовал, как душа моя наполняется глубокой нежностью, каким-то совсем новым, неизведанным наслаждением. Мне казалось, что минуты моего счастья орошены блаженнейшими слезами.
— Сестра Максимина… — прошептал я.
Не поднимая головы, она ответила голосом смутным и скорбным:
— Говорите, господин маркиз.
— Я хочу сказать, что ты скрываешь от меня свои сокровища. Почему ты не глядишь на меня? Почему ты не говоришь со мной? Почему ты не улыбаешься мне, сестра Максимина?
Она подняла глаза, печальные и томные:
— Я думала о том, что вы слишком много ходите. Вам это не повредит?
Я взял ее за обе руки и притянул к себе:
— Мне это не повредит, если ты подаришь мне одно из твоих сокровищ.