Сонаты: Записки маркиза де Брадомина
Шрифт:
— Вы совершили величайшую подлость тем, что влюбили в себя эту девушку.
Должен признаться, что обвинение пробудило в моей душе раскаяние, сладостное и сентиментальное:
— Сестра Симона! Неужели вы думаете, что седой старик, да еще безрукий, может в себя кого-то влюбить!
Монахиня впилась в меня взглядом. Выглядывавшие из морщинистых век глаза ее метали искры гнева:
— Девушку, которая чиста, как ангел, конечно, может. Вы понимали, что внешностью своей вы уже прельщать женщин не можете, и напустили на себя притворную грусть, чтобы разжалобить ее сердце. Бедная девочка! Она мне во всем призналась.
— Бедная девочка! — повторил и я, склонив голову.
— Вы это
Я был поражен; меня охватило раскаяние. Тяжелая черная туча заволокла мне душу, и я услыхал вдруг внутри себя тайный голос, без эха, без живых интонаций, голос вещий и как бы от меня не зависящий. Мне стало страшно своей греховности так, как будто уже наступил смертный час. Годы былого казались мне полными теней, словно то были цистерны со стоячей водой. Пророческий голос внутри меня неумолимо, назойливо твердил слова, которые когда-то неотступно меня преследовали. Сложив руки, монахиня со все возрастающим ужасом повторяла:
— Вы это знали!
Голос ее, прерывавшийся от страха за мою вину, взбудоражил меня. Мне стало казаться, что я умер и слышу его из могилы, как обвинительный акт жизни моей на этом свете. В таинственных, томных, бархатных глазах была заключена тайна грусти моей той поры, когда я был еще пылким юношей и поэтом. Милые глаза! Я любил их, потому что они воскрешали во мне романтические воздыхания моей юности, тревожные порывы пробуждавшейся страсти. Ведь когда страсть эта осталась неразделенной, я начал сомневаться во всем на свете; это была грусть опустошенной души, души Дон Жуана, который губит жизни, чтобы потом оплакивать свои жертвы. Слова монахини, которые она непрестанно повторяла, падали мне на сердце каплями раскаленного металла:
— Вы это знали!
Я продолжал хранить мрачное молчание. В мыслях я перебирал все свои поступки; мне хотелось, чтобы раскаяние стало для меня власяницей, чтобы я очистил им душу, но и это последнее утешение от меня ускользало. Потом мне пришло в голову, что грех мой не идет в сравнение с первородным грехом, и, проливая слезы, я сетовал на то, что отцы наши не могли во все времена сделать своих дочерей счастливыми. Монахиня, сложив руки, голосом, исполненным ужаса и сомнения, повторяла:
— Вы это знали! Вы это знали!
И вдруг, впившись в меня своими жгучими глазами фанатички, сотворила крестное знамение и излила на меня целый поток заклинаний. Тогда я — словно я действительно был дьяволом — вышел из комнаты. Я спустился в патио, где несколько солдат моего отряда разговаривали с пленными, и велел трубить сигнал седлать коней. Вскоре послышались звуки горна, громкие и задорные, как пение петуха. Десять улан моего отряда собрались на площади. Лошади били копытами перед украшенными гербом воротами. Садясь в седло, я так остро ощутил отсутствие руки, что мне стало горько. Стремясь найти утешение в бархатных глазах, я стал смотреть на окна. Но сверкавшие в лучах утреннего солнца узенькие слуховые окна по-прежнему были наглухо закрыты. Я натянул поводья и, погруженный в печальные мысли, поехал впереди, в голове отряда моих улан. Поднявшись на холм, я обернулся, чтобы последний раз проститься со старым домом, где я нашел самую прекрасную в моей жизни любовь. Одно из окон отливало на солнце всеми цветами радуги, и предчувствие несчастья, которое монахини хотели от меня скрыть, хлестнуло мне душу крылом взметнувшейся вдруг летучей мыши. Опустив поводья, я закрыл лицо рукой, чтобы солдаты не видели, что я плачу. И в то время как я ехал, погруженный в уныние, подавленный всем происшедшим, не ведая, что ждет меня впереди, во взбудораженной памяти моей настойчиво звучало все то же слово далеких лет:
— Дурнушка! Дурнушка! Дурнушка!
Это была самая печальная пора моей жизни! От тоски, от раздумий я окончательно потерял покой. Я трясся в лихорадке, стуча зубами. По временам на меня вдруг находило какое-то безнадежное отчаяние, и мысли, вздорные, ни с чем не сообразные, бредовые мысли, настигали меня, как кошмары, овладевали мной одна за другой. Когда с наступлением темноты мы вошли в Эстелью, я едва держался в седле; сходя с лошади, я чуть не упал.
Меня приютили у себя две пожилые благочестивые дамы, двоюродные сестры знаменитого дона Мигеля де Арискуна. Я очень хорошо помню этих сеньор в шерстяных платьях, их поблекшие лица, тонкие руки, тихие шаги и приглушенные голоса. Они заботливо и любовно ухаживали за мной, отогревали меня выдержанным вином и ежеминутно приоткрывали двери моей комнаты, чтобы узнать, сплю ли я и не надо ли мне чего-нибудь. Была уже ночь, когда вдруг весь дом затрясся от отчаянного стука в двери. Одна из сестер вошла, встревоженная:
— Господин маркиз, вас хотят видеть!
В дверях спальни появился мужчина высокого роста; голова его была перевязана. На плечи был накинут плащ. Словно читая молитву, он возопил:
— Приветствую вашу светлость и соболезную вашему горю!
Это был брат Амвросий, и я рад был его увидеть. Он подошел ко мне, звеня шпорами и прижав правую руку к виску, чтобы голова не так дрожала. Уходя, сеньора своим слащавым голосом предупредила его:
— Пожалуйста, не утомляйте больного, говорите потише.
Монах кивнул головой. Мы остались вдвоем; он уселся возле моей кровати и, шамкая, начал причитать:
— О господи! И надо же было! Объехать весь свет, столько всего пережить — и вдруг потерять руку. И где, в этой войне! Да разве это война! О господи! Не знаем мы, где беда нас ждет, где удача, где смерть… Ничего-то мы не знаем. Счастлив еще тот, кого смерть за смертным грехом не застанет!..
Речь монаха-воина немного отвлекла меня от боли. Я догадался, что он хочет направить меня на путь истинный, и с трудом удерживался от смеха. Увидав, как я осунулся, как изможден лихорадкой, брат Амвросий решил, что дни мои сочтены, и с готовностью охладил на время свой пыл солдата, чтобы заняться проводами на тот свет души друга, умиравшего за Правое дело. Монах этот дрался столь же яро с кликою альфонсистов, сколь и с кликою дьявола. Покрывавшая его голову, наподобие тюрбана, повязка сползла на его седые брови и обнажила края рассекшей ему лоб ножевой раны. Совсем провалившись в подушку, я попросил его голосом слабым, но веселым:
— Брат Амвросий, вы мне так и не рассказали о своих подвигах и о том, как вас ранили.
Монах встал. Вид у него был свирепый, и походил он на людоеда. И именно оттого, что он был людоедом из сказки, смотреть на него мне было забавно.
— Как меня ранили?.. Бесславно, так же, как и вас!.. Подвиги? Нет больше ни подвигов, ни войны, все стало комедией. Генералы альфонсистов удирают от нас, а мы — от них. Все только норовят побольше галунов нацепить, а на деле-то стыд да срам. Помяните мои слова: война эта кончится куплей-продажей, как и та. У альфонсистов таких генералов немало найдется. Теперь им уже третий галун подавай!
Он совсем упал духом и, замолчав, стал снова поправлять свою злополучную повязку; руки его дрожали, голова тоже. Своим ужасным голым черепом он напоминал мне огромных мавров, которые встают, истекая кровью, из-под копыт коня святого Иакова.{100}
— Брат Амвросий, поверьте, я радуюсь тому, что поборники дона Карлоса терпят поражение, — сказал я с улыбкой.
Монах удивленно на меня поглядел:
— Вы это серьезно?
— Совершенно серьезно.