Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров
Шрифт:
— Два удара!
Комлев и Артюшкин били сильно и согласованно, арестант выкрикивал:
— Шесть ударов!
С каждым новым ударом лицо Соньки искажалось болезненной судорогой, но она изо всех сил сжимала рот, не давая звуку вырваться наружу. Николай, кажется, совсем не реагировал на удары, только каждый раз от палки тело его вздрагивало и тут же ослабевало.
— Десять ударов!
Палачи окатили разгоряченные спины виновных водой из бочек, отчего те не то зарычали, не то завыли. Комлев и Артюшкин снова принялись бичевать.
Присутствующие
Пан Тобольский был неподвижен. Казалось, он не слышал глухих ударов палками, не видел лиц истязаемых. Он смотрел поверх голов собравшихся и был по-прежнему бледен и спокоен.
— Пятнадцать ударов!
Палачи еще не устали, но опускали палки уже не с былым остервенением и силой. Солодов ходил вдоль помоста, глядя себе под ноги, загибая пальцы на руке в счет ударам.
— Двадцать ударов!
Снова вода из кадок, снова тихий стон изувеченных, снова слезы и бабий вой в толпе.
Сонька повела глазами, желая кого-нибудь увидеть, но пелена окутала всех находившихся вокруг, и женщина погрузилась в глубокое обморочное беспамятство.
— Пятьдесят ударов!
Палачи устало опустили палки в кадки, вытерли потные лбы и тяжело покинули помост. Толпа не расходилась, Груни среди женщин видно не было.
Тела Соньки и Николая лежали на лавках мягкими, бездыханными. По жесту Солодова на помост поднялись шестеро охранников, подхватили неподвижные тела на руки, стали медленно спускаться по ступенькам вниз. Солодов, проходя мимо писаря, подсчитывавшего удары, бросил:
— Пиши Груне Гудзенко вольнонаемное проживание.
Тот удивленно посмотрел на начальника:
— Она ж осуждена на десять лет за убийство!
— Делай, что велено. И немедля отселить из барака. Иначе товарки убьют ее… — Прапорщик зашагал по улице.
Пан Тобольский проследил за ним и двинулся следом.
Тобольский постучал в дверь кабинета, услышал недовольное:
— Кто там?
Прапорщик сидел за столом уставший, измученный прошедшей экзекуцией. Пан галантно снял шапку, поклонился.
— Позвольте представиться…
— Я помню вас, — ответил Солодов. — Вы интересовались дамой, которую только что экзекутировали.
— Да, это так. — Тобольский помолчал, неловко усмехнулся. — Знаете, я путешествую за этой дамой последние двенадцать лет. Я даже в этих краях оказался по ее милости.
— Она ограбила вас?
— Нет, она влюбила меня в себя.
— Как это? — нахмурился Солодов.
— Я однажды увидел Соню и потерял покой на всю жизнь.
— Но она воровка!
— Она женщина. Красивая, восхитительная женщина.
Прапорщик смотрел на пожилого господина, как на сумасшедшего.
— Вы из бывших?
— Да, я провел на каторге три года за попытку убийства. Теперь свободен и могу передвигаться по острову в любом направлении.
— Что вы от меня хотите?
— Соню отправили в тюрьму?
— Да, она проведет три года в одиночном карцере.
— В кандалах?
— В кандалах. Сонька — первая женщина здесь, которую будут содержать в кандалах.
— Она не выдержит.
— В таком виде три года в карцере никто не выдержит.
Пан Тобольский пристально посмотрел на Солодова:
— Я состоятельный господин. На воле у меня большие возможности. Будет правильно, если вы этим воспользуетесь.
— Подкуп?
— Да, подкуп.
Солодов усмехнулся, отрицательно повел головой.
— Меня многие пытались подкупить. Не получилось. Знаете почему? Не потому вовсе, что я не желаю денег. Хочу!.. Но беда в том, что я люблю это место, эту землю, этих несчастных людей, как вам ни покажется странным. Я без всего этого не смогу жить! Мне нравится, когда меня боятся. Мне нравится, когда передо мной унижаются. Мне нравится, когда кто-то на меня надеется. Мне все здесь нравится!.. И никакие деньги меня не выманят отсюда, господин хороший!
Пан Тобольский грустно улыбнулся:
— Хорошая позиция. Достойная! — Возле двери остановился. — Я тоже никуда не уеду отсюда, потому что здесь моя любовь. Моя единственная несчастная любовь. Я буду здесь, пока она не выйдет из тюрьмы, и тогда, может быть, мы куда-нибудь уедем!..
— Тоже хорошая позиция, — заметил Солодов. — И тоже достойная.
Сонька лежала на узких дощатых нарах в полной отрешенности и неподвижности. Единственное окошко карцера было затянуто густой решеткой, пол был холодный и прогнивший, стены промерзли насквозь. Укрытием от непроходящего холода служил драный овчинный тулуп.
Кандалы резали кисти рук, от них невозможно было освободиться, положить руки так, чтобы хотя бы чуточку унять боль. В камере было так тихо и спокойно, что тошнило. От абсолютного беззвучия больно звенело в ушах и еще больше кружилась голова.
Женщина попыталась подняться, даже сделала несколько шагов, но свалилась и потом с трудом доползла до нар.
Вот в железной двери открылось крохотное оконце, в него просунулась железная миска на цепи, и оконце снова захлопнулось. Сонька, с трудом волоча руки в кандалах, добралась до миски, понюхала еду и с силой ударила миску о стену. Вернулась на нары, попыталась лечь, но доски врезались в худую спину. Она поднялась, поставила пустую миску на полочку возле дверного оконца и принялась тяжело ходить из угла в угол.
Сонька сидела на нарах, выщипывала из тулупчика овчину, подсовывала шерстинки под кандалы, чтоб они не так ранили запястья. Кожа рук кровоточила, спина и плечи от постоянной нагрузки невыносимо болели, ноги не слушались и при каждом шаге предательски подкашивались.
Открылось дверное окошко, в него просунулась миска с едой. Сонька заспешила к двери.
— Эй, служивый!
— Чего тебе?
— Поговори с бабкой! А то ведь от молчанки рехнуться можно!