Соня рапортует
Шрифт:
Родители Рольфа и моя мать не одобряли моего образа жизни. Я писала матери:
«Тебе не следует ни в коем случае беспокоиться обо мне. Во всех отношениях это излишне. Я живу такой жизнью, которая мне нравится, и очень довольна. Я признаю, что в качестве только жены Рольфа моя жизнь была бы более обеспеченной, спокойной и беззаботной, но это только в теории. На практике я была бы несчастной… Твоя непослушная, но счастливая дочь».
Я была уверена, что после моего длительного пребывания в Советском Союзе и разрыва с Рольфом по крайней мере мои родители догадываются о политических мотивах, играющих роль в моей жизни.
После длительного пользования
Впереди меня у прилавка стояла дородная, полная женщина. Она неторопливо выбирала какие-то покрывала. Уже в те времена я не выносила очередей в магазинах. Когда Миша стал проявлять нетерпение, дама обернулась. Это была Луиза, жена Пауля! Мы обе застыли от волнения и радости.
Пауль жил и работал теперь в Тяньцзине. Луиза пригласила меня к себе. С какой радостью я отправилась к ней и как чудесно прошел вечер. Дома у нее был еще один гость — радист Пауля моряк Лунц, мой приятель по школе в Москве. Об этих проведенных вместе часах (Миша спал в постели Луизы до той поры, пока мы не вернулись в отель) я потом долго вспоминала. После Мукдена эти дни в Тяньцзине показались мне раем. Трудно передать атмосферу, царившую в Мукдене. Самым отвратительным там была мелкая, глупая, однако опасная в силу своего широкого характера слежка, организованная оккупационными войсками. Даже китайцы поступали на службу к японцам, навлекая тем самым на себя презрение соотечественников. Они обыскивали дома иностранцев или вызывали их в полицейские участки. Я вспоминаю одну «беседу» в полиции, в ходе которой японский офицер, разговаривавший со мной по-английски, сказал как бы между прочим по-русски: «Садитесь». Поскольку при этих разговорах я была очень настороже, я ответила по-немецки: «Простите, что вы сказали?»
Мне кажется, что оккупационная власть ведет себя поначалу нервозно, однако у японцев эта нервозность была постоянной. Правда, происходило немало такого, что заставляло их волноваться. Мы-то это хорошо знали!
Постоянными источниками опасности для нас оставались работа на передатчике, покупка химикалиев, их хранение, встречи с партизанами, слежка за всеми иностранцами и прямо-таки истерический страх властей перед коммунистами. В Мукдене не было даже надежды на подкуп — японцы не соглашались ни на что. К опасности, однако, привыкаешь, как и к климату страны. Трезвая оценка нашего положения мною и Эрнстом не превращала нас в каких-то особых людей. Я не потеряла способности радоваться новому платью и злиться из-за потерянных перчаток. Я с удовольствием танцевала со Шлипсом, который был прекрасным кавалером, а Эрнст в это время ревновал. В свою очередь я страдала, когда он флиртовал с очень красивой русской из белоэмигрантской среды, соседкой по его дому.
Итак, мы жили «нормально». Правда, в эти годы я усвоила урок на всю жизнь: надо не переоценивать повседневных неприятностей и стараться быстрее с ними справиться — нам было что противопоставить опасности. Мы работали в интересах единственной страны, где победил рабочий класс, и мы не только теоретически ненавидели капитализм, угнетение и войну. Мы повседневно своими глазами видели последствия капиталистического господства и с любовью относились к китайскому народу — к кули и крестьянам, к детям и матерям — жертвам эксплуатации.
В апреле 1935 года — мы уже почти год работали в Мукдене — я отправилась на встречу с Фэном. Впервые мне пришлось его ждать. Прошло пять минут, десять, двадцать. Я убеждала себя — его поезд мог опоздать, он мог заболеть или спутать обусловленное время встречи. Кружным путем я пошла к Эрнсту. Никогда раньше после встречи я не возвращалась сразу домой.
Два дня спустя Фэн также не пришел.
В третий раз я не взяла с собой записку с информацией, передатчик мы также спрятали вне стен дома. Мне показалось, что я вижу Фэна. От облегчения у меня навернулись слезы на глаза. Оказалось, однако, что это не Фэн.
Я заметила японца, который уже раньше крутился возле места встречи. Как и я, он прождал ровно пятнадцать минут. Попалась, решила я.
Японец не пошел за мной.
Я все еще пыталась подавить в себе тревогу о Фэне. Если он болен, то болезнь может длиться больше шести дней.
Передатчик я установила на старом месте и сообщила в Центр об исчезновении Фэна. Вскоре после этого мы узнали, что он арестован и при нем нашли взрывчатку. Мы знали — арест означает пытки и смерть. Фэн никого не выдал. Если бы он это сделал, то некоторые товарищи, в том числе и я, распростились бы с жизнью. От Центра последовало указание прекратить все связи с партизанами, покинуть Мукден, перебраться в Пекин и установить там наш передатчик.
Я думала о жене Фэна и его детях. Мы не могли им даже оказать материальную помощь. С ужасом я думала об этом, считала недопустимым бросать в беде работавших на нас товарищей. Руководители подпольной группы пришли на встречу, но меня там не было. Мы радировали в Центр, но товарищи настаивали на своем. Лишь позднее я узнала, что в замену нам в Мукден были направлены другие товарищи. Вечером я приняла снотворное и несколько часов не могла заснуть в своей постели. Мой отъезд из Мукдена носил не поспешный, а легальный, обычный характер. «Господин фон» настоял на организации большого прощального вечера, от которого нельзя было отказаться. Эрнст вмонтировал отдельные части — две лампы и один выпрямитель — в обычный радиоприемник. Сам передатчик я засунула в граммофон, из которого был вынут механизм. Я выезжала со всем своим имуществом, тем естественней выглядели среди прочего радиоприемник и граммофон.
На маньчжурской границе все прошло гладко. Наконец мы на китайской пограничной станции. И здесь чемоданы подверглись в поезде контролю без каких-либо претензий. Неожиданно один таможенный чиновник сказал: «Приемник брать с собой не разрешается, на это требуется разрешение правительства». Я потребовала начальника таможенного отделения. Таможенник и один полицейский повели меня на перрон. Мой умненький Миша остался ждать в поезде вместе с чемоданами и граммофоном. Пришел еще один чиновник, с которым я продолжила спор. Вокруг нас собралась толпа, как это всегда бывает в Китае, когда что-нибудь происходит. На другой стороне платформы прибыл еще один поезд, и круг любопытных увеличился за счет выходящих пассажиров. Чиновник предложил, чтобы я оставила свой адрес, направила им разрешение, и они бесплатно доставят приемник в Пекин. Я не хотела называть свое имя и оставлять адрес, поскольку в приемнике были спрятаны части, не имеющие к нему никакого отношения. Спор разгорался. Я грозилась германским консулом, американской фирмой, в которой работала, говорила, что буду жаловаться китайскому правительству на плохое обращение с иностранцами. Толпа продолжала расти.
Раздался гудок нашего паровоза. Подошел машинист и сердито сказал, что должен трогаться, поскольку поезд и так опаздывает. Миша стоял у окна и ревел. В этот момент раздался гудок поезда, стоящего на противоположной стороне платформы. Я бросила на него взгляд и не поверила своим глазам — из окна одного вагона высунулся Нико — мой греческий товарищ по учебе в Москве — и с беспокойством наблюдал за случившимся. Мы не подали и вида, что знаем друг друга. Его поезд отошел. Я поднялась в свой вагон и поехала без радиоприемника в Пекин.