Соня рапортует
Шрифт:
Вечером, накануне моего отъезда к сыну, Эрнст, которого в Праге я видела лишь в случае крайней необходимости, предложил пойти вместе в кино. Это не было предусмотрено, но, коль скоро он как начальник это предлагал, отказаться я не могла. Мы смотрели «Маттернеле» и «Детский очаг» — чудесный французский фильм, в котором главные роли играют дети. Для меня это было подлинной катастрофой. Я так разволновалась, что уже через десять минут заливалась слезами. Эрнст не мог положиться на сотрудницу, которая ревет в кинозале. Поначалу я не вытирала слез и изо всех сил пыталась их сдержать. Напрасно — они лились ручьем. Мне было очень неловко, и я пробормотала: «Я обычно не такая».
Эрнст положил руку мне на плечо и заметил: «Я рад, что ты такая».
В
Эрнст долго рассказывал мне о своей жизни.
На следующий день я выехала в приграничный поселок. Многое выветрилось из моей памяти, но эту поездку в поезде я помню, потому что была счастлива.
Каждая минута приближала меня к сыну. Я пыталась унять свое волнение и радость. Мальчик вряд ли бросится мне, ликуя, в объятия, возможно, он меня вообще не узнает. С вокзала меня увезла мать Рольфа. Я была горько разочарована, что она не захватила с собой Мишу. Последний час дороги до домика на окраине леса длился бесконечно.
Я не могла сосредоточиться на беседе и с самого утра ничего не ела. Мы вошли в дом — незнакомый маленький мальчик подбежал к бабушке и спрятался за ее юбку. Мой сын не хотел даже протянуть мне руку. Три дня он меня избегал, проявляя невоспитанность, был замкнутым и упрямым. На третий день я его увезла практически против его воли. Потребовалось время, чтобы отношения между нами нормализовались.
Из Праги в Триест мы с Эрнстом и сыном ехали тем же поездом в разных купе. Позднее на пароходе мы должны были официально встретиться как пассажиры. Пароход стоял уже у причала. Его путь пролегал через Суэцкий канал и Индию с остановками в Каире, Бомбее, Сингапуре и Гонконге.
На пароходе Миша заболел коклюшем, и ему было запрещено играть с другими детьми. Мне много пришлось заниматься с сыном, заботиться о моем худеньком воробышке. Эрнст полюбил Мишу, был с ним дружелюбен и терпелив и находил, что я хорошая мать.
В Советском Союзе еще лежал снег. На пароходе я разгуливала в белом платье без рукавов и вместе с Эрнстом плавала в бассейне. Длительное путешествие с его теплыми днями и ясными ночами, солнцем и звездным небом над головой создавало атмосферу, которой трудно было противостоять. У меня и Эрнста было много времени для того, чтобы ближе познакомиться и рассказать друг другу о себе. Мне было двадцать четыре года, а Эрнсту двадцать семь. Когда вечерами в темноте мы, склонившись над бортом, смотрели на волны, перешептывались или подолгу молчали, я далеко не была уверена в том, что желаю лишь «товарищеских отношений» между нами, и Эрнст это чувствовал. Я знала, что он не придавал этому большого значения. Но я не хотела уступать, связывать себя воспоминаниями о сказочном путешествии, тем более что предстоящие будни могли стать совершенно иными. Мы не могли бы расстаться в случае, если бы в дальнейшем охладели друг к другу.
В ходе этого путешествия были и другие обстоятельства, которые неизбежно возникли. Я поступила правильно, отказавшись ехать в первом классе. И в дальнейшем я всегда возражала против того, чтобы сразу ставить в подобную среду немецких рабочих-коммунистов, проявивших мужество и преданность. По их манере поведения любому пассажиру первого класса стало бы понятно, что здесь что-то не так. К тому же следовало вести себя на первых порах за границей скромней, научиться вначале вести себя в буржуазном обществе. Я была также против того, чтобы снабжать сотрудников большими средствами. Подчас случалось, что товарищ, который до этого жил просто или даже на грани нужды, не мог противостоять искушению жить на широкую ногу, начинал пить, заводить любовные интрижки, становился сибаритом и оказывался в тупике. Эрнст почти не пил. В противном случае я не согласилась бы работать под его началом.
Впоследствии в Мукдене он легализовался Как представитель фирмы «Рейнметалл» по сбыту пишущих машинок. Как он этого добился, я сейчас не могу вспомнить. Он разъезжал как «деловой представитель с ограниченными средствами». Эрнст говорил абсолютно грамотно по-немецки, отличался примитивными вкусами и манерами, не свойственными владельцу собственного дела. Порой он закладывал за ухо недокуренную сигарету, чтобы позднее докурить ее до конца. Я пыталась говорить с ним об этом, но как бы тонко я ни подходила к этому вопросу, он обижался, проявлял запальчивость, обвинял меня в заносчивости, мещанстве или барстве.
Как-то он показал мне открытку, которую хотел послать своей матери. На ней в цвете был изображен закон с башенками и зубцами на фоне заходящего солнца. Я промолчала. Он почувствовал мое неодобрение и спросил:
— Не правда ли, красивая открытка?
Лгать мне не хотелось, и я ответила:
— Я нахожу ее неестественной и безвкусной.
— Ах вот как. Конечно, мне, рабочему, не дано понимать таких вещей.
Эрнст должен был знать, что я его считаю более сильной личностью, чем себя. Я ценила его энергию и его характер коммуниста. Я восхищалась его трудолюбием, его несгибаемой волей и большим опытом. Долгое время он работал курьером и уже дважды проходил подготовку в Советском Союзе. Все прочее — хорошие манеры — не было для меня главным, просто это требовалось для конспиративной работы. Я безоговорочно подчинялась его авторитету как руководителя, поскольку в моих глазах он его действительно имел. Но и в том случае, если я хотела избежать споров, я вынуждена была высказывать ему свое мнение о книгах, искусстве и людях. Казалось, однако, что его раздражало все, что мне было свойственно: мое образование, свободное владение английским языком, умение общаться с людьми.
В начале апреля 1934 года, пробыв три недели в пути, мы приехали в Шанхай.
Рольф встретил сына и меня с большой радостью. Не было возможности сообщить ему предварительно, что мы приезжаем только в гости. Мне было нелегко сказать ему об этом сразу же по приезде. Когда же я все-таки это сделала, он был очень удручен. Как обычно, он оставался спокоен, однако ни в коем случае не хотел идти на окончательный разрыв. Рольф обладал особым упорством, которое трудно было предположить в этом внешне мягком человеке. Он ни в чем меня не упрекал, не чинил препятствий, пережил и мое сообщение о том, что в Мукдене я, вероятно, буду жить не одна. Он настаивал только на том, что ни в коем случае не хочет терять меня и Мишу навсегда.
Я считала, что Рольфу и так достаточно тяжело и что право на сына он сохранил при любых обстоятельствах. Если он этого хотел, то так и должно было быть. Тем более что он относился не просто к сочувствующим, стоящим в стороне от конкретных дел, а был коммунистом, готовым к сотрудничеству. К этому его привели японская агрессия в Шанхае и фашизм в Германии. В силу этого обстоятельства разрыв с ним давался мне особенно тяжело.
Поскольку мы не разводились официально, то мне надо было найти убедительное легальное основание для моего пребывания в Мукдене. Я посетила книжные магазины в Шанхае, и мне удалось найти работу в качестве представителя шанхайской книготорговой фирмы «Эванс и К°», Я закупила по ценам фирмы небольшую библиотечку, взяла с собой каталог и получила самое главное для меня — документ, подтверждающий, что я представляю данную фирму в Маньчжурии. Моими будущими покупателями должны были стать представители японской администрации, персонал больниц, студенты и японские промышленники.