Соперницы
Шрифт:
И вот она уже захлебывается рыданиями и смеется, зажимая красивыми руками искусанный рот, и глаза ее, еще минуту назад плоские и мертвые, оживают и мечутся. Она вскакивает со стула и меряет шагами узкий кабинет, уже готовая строить решительные планы спасения:
— Отцу! Нужно сообщить отцу. Он найдет адвоката. Извините, можно мне позвонить? Мой отец генерал Полетаев…
И следователь снова скукоживается в иссохшую деревянную куклу-марионетку:
— Дело в том, что ваш отец, генерал Алексей Степанович Полетаев, вчера доставлен в кремлевскую больницу с инсультом.
И немедленно меркнет в крохотном зарешеченном окне ненадолго
И еще одно воспоминание, самое сильное, самое страшное. Снова ведут ее по запутанным темным коридорам — господи, и отчего же здесь такая вонь? Ее уже дважды выворачивало за сегодняшнее утро. Командуют отрывисто:
— Стоять! Лицом к стене!
И она, уже привычно, выполняет команды. И опять та же тесная конура, только вот от стола к ней оборачивается Наташа — гладкая, округлившаяся, благоухающая чистотой и туалетным мылом Тата, плоские светлые с желтизной волосы победно блестят. Она окидывает вошедшую долгим взглядом, и в ее глазах, будто в зеркале, Светлана видит, что стало с ней за эти недели. Тата же, удовлетворенная, словно еще больше расплывшаяся от сознания собственного превосходства, стискивает вдруг ладони и воет фальшиво-горестно:
— Что, дождалась, гадюка? Отмучился Алексей Степаны-ы-ыч!
— Папа? — ахнув, оседает на стул Светлана.
— Гляди-ка, имя-то его еще не забыла? — глумливо подбоченивается Тата. — Блядь ты бесстыжая! Доконала старика? Он всю жизнь тебя на руках носил, а ты ему под старость такой подарочек. Вот и не выдержал.
— Ко… когда? — онемевшими губами спрашивает Светлана.
— Ночью сегодня, в три часа, — объявляет Тата. — Послезавтра похороны.
Значит… значит, без нее похоронят, она никогда больше не увидит папиного лица — широкого, властного, такого скорого и на улыбку, и на гневный взлет бровей. Папа…
А Тату уже несет, она вещает, продолжая давно подготовленный монолог:
— Как мы все с тобой носились, миловали тебя, баловали. А ты на всех плевать хотела. Мать в могилу свела своими капризами вечными, отца, а Женька-то еле выкарабкался…
— Это неправда, — осевшим голосом возражает Света. — Я любила маму, больше всех любила. И отца… И…
— Никого ты никогда не любила! — пригвождает ее Наталья. — Что ты знаешь-то о любви? Ты же только брать привыкла, брать и идти по головам. Клоунша ты есть, клоуншей и останешься… только публики тебе теперь будет маловато… но ничего, привыкнешь.
Она почти кричит, и Света все сильнее сжимает пальцами виски. А что, если… если она права? Всю жизнь порхала, делала, что хотела, ни на кого не оглядывалась… Потеряла, всех потеряла. Одна осталась. Мамочка, мамочка моя, папа, Женя, любимый… О господи!
— Тата… так ты что же… всю жизнь меня ненавидела? Но за что? — ошарашенно спросила Светлана. — И зачем притворялась все годы?
— Да как же, всю жизнь! Поначалу-то я обожала тебя, жить без тебя не могла! Ведь ты же и красивая, и счастливая, и талантливая. Мне бы хоть рядышком с тобой постоять, все казалось, и я такой же стану. Услужить тебе во всем была готова, ноги мыть и воду пить. Все ждала, что ты хоть на минутку оценишь, обратишь внимание. А тебе все некогда, — не останавливается Тата. — И до чего ж мне обидно стало! Я бьюсь, как рыба об лед, а этой само все в руки валится, а она не ценит. Ни голоса своего не ценит, ни положения, ни мужа, ни меня, подругу самую верную. Знай хвостом вертит да зубоскалит. А справедливость где? Где справедливость? Почему одним все, а другим ничего? Я-то чем хуже? Ну, слава богу, терпелка-то у меня не вечная, поняла я, что ты за штучка, прозрела, хоть и поздно.
Перед глазами начинают вдруг мелькать черные снежные хлопья. Голос Таты отчего-то становится тише, словно уплывает куда-то, завывает уже издалека:
— Ну, теперь-то я тебе доказала, что не такая уж ты особенная? Что и я кое на что способна? Теперь все, кончилась твоя золотая пора, все сполна получишь. Папашка-то не поможет больше, не откупит! И никакой скидки тебе не выйдет, никаким «состоянием аффекта» не прикроешься. Весь двор подтвердит, что ты домой заезжала да нас в постели застала за четыре с лишним часа до убийства! Не-е-ет, ты все продумала, подготовилась, подлюка! И Женька, когда говорить сможет, все про тебя подробно распишет…
До чего же тяжелая, мутная голова, сил нет удерживать ее на плечах. Все клонится, клонится вбок. Только бы не упасть…
Когда Светлана приходит в себя, Наташи поблизости уже нет. Над ней хлопочет суровая мрачная тетка в белом халате, из-под которого видна серая милицейская гимнастерка. Света приоткрывает глаза, понимает, что лежит щекой на стертом заплеванном полу, и тут же, почувствовав острый спазм в желудке, приподнимается, судорожно хватается ладонями за горло, не в силах справиться с тошнотой.
«Да что же это? Что со мной происходит, в конце концов?»
Все так же скорчившись, стоя на коленях на грязном полу, подбирая руками волосы, чтобы не лезли в рот, она принимается считать что-то и останавливается, пораженная.
«Боже мой, да я же… беременна!» Вот оно, то единственное, что у нее еще осталось.
А дальше… Что дальше? Бесконечные судебные заседания. Удушающая духота и дрожащая белая лампа под потолком. Потерпевший на слушаниях не появился ни разу — все еще оставался в больнице. Обвиняемой же несколько раз становилось плохо, и приходилось объявлять перерыв и вызывать врачей. Однако Светлана блюла свою тайну строго, и вплоть до окончания процесса о ее беременности никто так и не узнал.
Нет уж, довольно, довольно у нее отняли. Этот ребенок будет только ее, она никому его не отдаст. Да и кому отдавать? Отцу, который ее ненавидит, и его новой, плюющейся ядом жене? Нет, он всегда будет с ней, всегда. И какое счастье, что они с Женей никогда не расписывались, теперь он ей никто, а значит, его не поставят в известность.
Государственный адвокат на процессе явно скучал, свидетельница Наталья Веселенко, в обтягивающем выпирающий живот цветастом платье, кипела и обличала с трибуны. Прокурор в синем кителе сдвигал брови, олицетворяя собой символическую фигуру неподкупного правосудия. Прозвучавший приговор — пять лет колонии общего режима — Светлана выслушала безмолвно и хладнокровно. Она уже прислушивалась к биению новой жизни внутри себя.
Лариска осторожно надавила пальцем на крохотный носик младенца и, взглянув на скривившуюся мордочку, зашлась в мелком сиплом смехе.
— Ну и имечко ж ты ему выбрала — Эдуард. Эдька, что ль, будет?
— Не будет! — отрезала Светлана, высвобождая грудь из выреза больничной рубахи и прикладывая к ней ребенка. — Он будет Эдвард, Эдмон, Эдоардо… Кто угодно, только не Эдька.
— Это чего ж это? — ощерилась Лариска. — Али за бугор лыжи навострила?
Светлана подняла глаза и, улыбнувшись с усилием, сказала участливо: