Соперницы
Шрифт:
Музыка смолкла, Стефания опустила голову. Темная лавина волос и молитвенно сложенные белые руки. И вдруг резко шагнула вперед, вскинула подбородок и глянула в зал так, словно смотрела в твои, именно в твои глаза. Теплоход взорвался аплодисментами, восторженными выкриками, вспышками фотоаппаратов. А я…
В этот самый момент я поняла, почему от этой женщины теряли голову, сходили с ума, мучились, прощали, бежали и непременно возвращались. Что не давало покоя, черной страстью и ненавистью жгло душу Наталье. Что скрутило и сломало Евгения, который, потеряв ее, потерял вместе с нею и самого себя. Что намертво припечатало к ней Анатолия, тщетно пытающегося справиться с этой зависимостью уже более двадцати лет. Не красота, не темперамент,
Теперь и я поняла это и с ужасом осознала собственное порабощение.
25
С последними аккордами волшебство закончилось, и в зал, под восторженный рев толпы, сошла уже обыкновенная, хорошо известная мне Стефания — величественная, надменная государыня, как должное принимающая восхищение черни. Вокруг нее столпились журналисты, зрители передавали через головы букеты. Стефания оживленно блестела глазами, что-то кому-то говорила, заливисто хохотала. Сквозь гомон не слышался ее смех, мимика ее была беззвучна, как в немом кино, и оттого еще больше завораживала. Откинутая голова, сверкнувшие в свете прожекторов ровные зубы, уверенные движения красивых рук. Эта женщина держалась как королева на встрече с верноподданным народом.
Оглядевшись, я увидела в толпе Евгения. Он, кажется, пытался пробиться к Стефании, не справился с восторженной публикой и, сдавшись, ожидал чуть поодаль, ревниво следя глазами за каждым взглядом, каждым жестом вновь обретенной возлюбленной. Стефания же, казалось, совершенно забыла о нем, благосклонно принимала комплименты и милостиво раздавала автографы. Спохватившись, она отыскала глазами Евгения, выразительно посмотрела на него и с беспомощной улыбкой развела руками, как бы извиняясь, что не может сию минуту вырваться из толпы почитателей и уделить ему внимание. Меркулов понимающе замахал руками — мол, не бери в голову, я подожду сколько нужно, но вид у него при этом был что-то уж слишком прибитый. Должно быть, прикидывал, сколько вечеров придется вот так проторчать в театральных фойе, если он и в самом деле последует за своей любимой в Италию и дальше, по всему миру.
Вся эта пантомима не ускользнула от внимания Голубчика, который наблюдал за выступлением Стефании и последовавшим за ним беснованием толпы из-за специально установленного чуть дальше на возвышении, отгороженного ширмами столика, символизирующего в этом импровизированном театре ложу VIP. Он проследил глазами за мимикой счастливых любовников и как-то по-мефистофельски ухмыльнулся, углами губ вниз. Я готова была поклясться, что Анатолий Маркович не поставил бы за прочность их союза и пары долларов.
Эд сидел рядом странно задумчивый и притихший. Кажется, Стефании удалось пронять и моего бескомпромиссного борца за справедливость. Впрочем, ему-то наверняка часто доводилось присутствовать на выступлениях матери, или сегодня он увидел в ней что-то совсем новое, особенное? Я о чем-то спросила его, он обернулся, посмотрел на меня бессмысленными глазами и вдруг поднялся с места и двинулся к матери, уверенно пробираясь сквозь толпу. Неужели это волшебная сила ее голоса заставила его наконец понять и простить ее? Он пробился к матери, не говоря ни слова, поймал ее руку и с чувством прижался к ней губами. Цыганские глаза Стефании влажно заблестели, она прижала к себе склоненную голову сына и поцеловала его в спутанные кудри. И на мгновение они замерли рядом, мать и сын, отрешенные от всего на свете, счастливые от осознания восстановленной душевной близости. А через минуту Стефанию уже вновь теребили настойчивые журналисты, и Эд, отпустив ее руку, отступил в тень.
Мало-помалу толпа начала редеть. Снующие туда и сюда стюарды принялись довольно настоятельно провожать стороннюю публику к трапу. Проплыла по проходу Анжела,
Семейный разлад даже пошел ей на пользу. Осунувшееся лицо утратило привычную сдобную округлость и приобрело интересную бледность. Ввалившиеся щеки не казались уже такими необъятными, а глаза сделались как будто больше и ярче.
Наталья, решительно отодвигая попадающихся на пути пассажиров, двигалась по направлению к Стефании. Лицо ее было мрачно отрешенным. Тоже, вероятно, слышала этот немыслимый, надчеловеческий голос и впечатлилась. Отчего-то мне даже стало жалко эту приземистую широкоплечую Брунгильду. Только теперь я до конца поняла, какие демоны, вероятно, терзали ее в эпоху близости к приме. Постоянно находиться рядом с такой женщиной, ежеминутно осознавая собственную заурядность, наверное, тяжело, невыносимо. Дружить с ней невозможно, любить нельзя, остается лишь слепое преклонение или утробная ненависть. Между этими двумя ипостасями и металась всю жизнь верная и неизменная Тата. Как долго копились в ее душе нанизанные одна на другую обиды, как выдерживались они временем и пропитывались горечью, превращаясь в тихо кипящую взрывоопасную смесь. С каким самоубийственным восторгом, радостью освобождения она выкрикивала ругань в адрес поверженного кумира. И каково было осознать потом, что величайшая ее победа оказалась сокрушительным поражением, что Светлана, даже далекая, невидимая, продолжает маячить на горизонте как недосягаемый идеал, ее же собственная жизнь непоправимо разваливается, утекает сквозь пальцы.
— Победу празднуешь, Светик? — вполголоса произнесла она, поравнявшись со Стефанией.
Та на мгновение опешила, потеряла контроль над ситуацией — слишком уж расслабилась в приятном обществе восторженных почитателей, лицо ее исказилось, губы дрогнули. Толпившиеся вокруг представители прессы нашлись куда быстрее — тут же замигали вспышки, фиксируя интересную встречу, явно взволновавшую мировую знаменитость.
И вдруг, словно из-под земли, перед женщинами вырос верный голубчиковский Паша в компании трех подобных же плечистых и рослых «Паш». Ловко лавируя между зрителями, они возникли перед Стефанией, оттеснили Наталью, оттерли плечами журналистов.
— Да к тебе и не подойдешь! — взвыла Наталья из-за плеча секьюрити. — Королева, как есть королева! Ну что, счастлива ты теперь, довольна? За все отомстила? Зачем ты приехала? Тебе же все в жизни удалось, все у тебя есть! Зачем тебе мое-то последнее отбирать? И не совестно? Не страшно, что Бог тебя накажет?
— Господи, что сейчас будет! Мама больше всего на свете боится, что ее прошлое попадет в газеты! — охнул Эд и кинулся на выручку матери.
— Я вас не знаю, — замахала руками Стефания. — Вы ошиблись. Не снимайте! — крикнула она, оборачиваясь к особо наглому проныре, так и сновавшему вокруг с камерой. — Эта женщина сумасшедшая, я ее впервые вижу.
Один из охранников тут же принялся очень настойчиво вполголоса объяснять что-то ловкому фотографу и вскоре уже крутил в неуклюжих с виду пальцах засвеченную фотопленку. Другой, подхватив под руку истерически рыдавшую Наталью, увлекал ее прочь с освещенной площадки.
— А ты что же, али стыдишься меня? — Подбородок Натальи истерически дрожал, она стискивала перед лицом пухлые руки. — Зря стыдишься-то! Это же ты меня такой сделала! Я ведь незлая от природы была, добрая, глупая. Да только с тобой рядом кто хочешь взбесится! А мужа-то моего отнять ты не постыдилась! — выкрикивала Наталья уже издали. — Как же ты с ним жить-то будешь? Не ровен час прознает кто про ваше прошлое. Или сам он проболтается, что ты каторжанка бывшая. Тут-то тебя из Ла Скалы то и попрут!