Сорняк, обвивший сумку палача
Шрифт:
— Обещаю, — сказала я.
— В конце пьесы, когда Джек рубит бобовый стебель, мне надо лишь поднять вот этот рычаг — он подпружинен, вот видишь, и…
Когда он прикоснулся к нему, маленький металлический брусок взлетел, словно сигнал семафора, и Галлигантус опрокинулся вперед, падая перед домиком и чуть ли не полностью заняв сцену.
— Это всегда заставляет первые ряды испуганно выдохнуть, — заметил Руперт. — Всегда смеюсь, когда я это слышу. Правда, приходится позаботиться, чтобы Джек и его бедная старушка-мать не оказались на его пути. Не могу допустить, чтобы их раздавил падающий
Потянувшись вниз и схватив Галлигантуса за волосы, Руперт поднял его наверх и снова закрепил на месте.
Что необъяснимо поднялось со дна моей памяти в этот момент, так это проповедь, которую викарий читал в начале года. Частью текста, взятого из Книги Бытия, была фраза: «В то время были на земле исполины». В оригинале на иврите слово «гиганты» было nephilim, что, как он сказал, означало жестокие хулиганы или свирепые тираны: физически небольшие, но страшные. Не чудовища, но человеческие создания, преисполненные злобы.
— Мне лучше пойти вниз, — сказала я. — Спасибо, что показали мне Галлигантуса.
Ниаллы нигде не было видно, и у меня не было времени ее искать.
— Дорогуша, дорогуша, — произнес викарий. — Не знаю, что тебе поручить. Просто будь в общем полезной, ладно?
Так я и поступила. В течение следующего часа я проверяла билеты и пропускала людей (преимущественно детей) на места. Я сердито посмотрела на Бобби Брокстона и жестом велела ему убрать ноги с перекладин сиденья перед ним.
— Это место зарезервировано для меня, — угрожающе прошипела я.
Я забралась на кухонный прилавок и обнаружила там второй чайник, который кто-то засунул в самую заднюю часть верхней полки, и помогла миссис Дилэни составить пустые чашки и блюдца на поднос. Я даже сбегала на почту разменять десятифутовую банкноту мелочью.
— Если викарию понадобятся монеты, — сказала мисс Кул, почтальонша, — почему бы ему не вскрыть картонные копилки из воскресной школы? Я знаю, эти деньги для миссионеров, но он всегда может засунуть туда банкноты взамен тех, что взял. Спасем его от покушения на пенни его величества, да? Но викарии не всегда так практичны, как можно подумать, да, детка?
К двум часам дня я была совершенно измотана.
Когда я наконец заняла свое место — первый ряд, центр, — жадное гудение публики усилилось до высшей точки. У нас был аншлаг.
Где-то за сценой викарий выключил верхние огни, и на несколько секунд мы оказались в кромешном мраке.
Я откинулась на спинку стула, и зазвучала музыка.
11
Это была пьеска Моцарта: одна из тех мелодий, которая производит впечатление, будто ты ее уже слышал, даже если нет.
Я представляла себе бобины в магнитофоне Руперта, крутящиеся за сценой, звуки мелодии собираются с помощью магнетизма из субатомного мира окиси железа. Поскольку с того времени, когда Моцарт впервые услышал их в своей голове, прошло почти двести лет, казалось в некотором роде соответствующим, что звуки симфонического оркестра хранятся в не более чем частицах ржавчины.
Когда кулисы раздвинулись, я оказалась захвачена врасплох: вместо домика и идиллических холмов, которые я ожидала, сцена была полностью черной. Руперт, видимо, замаскировал сельские декорации темной тканью.
Загорелся прожектор, и в самом центре сцены высветился миниатюрный клавесин, слоновая кость его двух клавиатур резко белела на фоне окружающей черноты.
Музыка стихла, и публика смолкла в выжидательной тишине. Мы все подались вперед, предвкушая…
Шевеление на одной стороне сцены привлекло наше внимание, и к клавесину уверенными шагами вышел человек — это Моцарт!
Одетый в костюм зеленого шелка, с кружевом под шеей, в белых чулках до колена и туфлях с пряжками, он выглядел так, будто вышел через окно прямо из XVIII века в наше время. Его идеально напудренный белый парик обрамлял высокомерное розовое лицо, и он поднес ладонь к глазам, вглядываясь темноту, чтобы рассмотреть, у кого хватило нахальства захихикать.
Покачав головой, он подошел к инструменту, достал спички из кармана и зажег свечи — по одной на каждом конце клавиатуры клавесина.
Это было поразительное представление! Публика взорвалась овациями. Каждый из нас знал, думала я, что мы стали свидетелями работы мастера.
Маленький Моцарт уселся на вертящийся табурет, стоявший перед клавиатурой, поднял руки, как будто готовясь начать, — и громко хрустнул суставами.
Сильный взрыв смеха разнесся по залу. Руперт, должно быть, записал вблизи звук деревянных щипцов, раскалывающих орехи, подумала я: прозвучало так, словно куколка раздробила все кости в своих ладонях.
И затем он начал играть, руки легко летали над клавишами, словно челноки над ткацким станком. Музыка была «Турецкий марш»: ритмичная, энергичная, живая мелодия, заставившая меня улыбнуться.
Нет нужды описывать все остальное: от упавшего стула до двойной клавиатуры, прищемившей пальцы куколки, словно акульими зубами; весь спектакль с начала до конца заставил покатываться со смеху.
Когда наконец маленькая фигурка сумела, несмотря ни на что, пробиться к финальному триумфальному аккорду, клавесин встал на дыбы, поклонился и аккуратно сложился в чемодан, который куколка подняла. Затем она ушла со сцены под громовые аплодисменты. Некоторые из нас даже вскочили на ноги.
Огни снова погасли.
Повисла пауза — молчание.
Когда зрители успокоились, до наших ушей донеслись звуки мелодии — совсем другой музыки.
Я сразу же узнала мотив. «Утро» из сюиты Эдварда Грига «Пер Гюнт», и это показалось мне идеальным выбором.
— Добро пожаловать в Страну волшебных сказок, — произнес женский голос, когда музыка стихла, и прожектор высветил весьма необычного и выдающегося персонажа!
Сидя справа от сцены, — должно быть, она заняла свое место, когда погас свет, подумала я, — она была облачена в гофрированный круглый воротник из елизаветинского кружева, черное паломническое платье с кружевным корсетом, черные туфли с квадратными серебряными пряжками и крошечные очки, непрочно водруженные на кончик носа. Ее волосы представляли собой массу седых локонов, выбивающихся из-под высокой остроконечной шляпы.