Сорняк, обвивший сумку палача
Шрифт:
Что-то потерлось о мою ногу, и мое сердце чуть не остановилось.
— Мяу! — произнес голос.
Это была Сорока, более разговорчивая из кошек Ингльби.
Я приложила палец к губам, делая ей знак замолчать, пока не сообразила, что кошки не понимают язык жестов. Но, может, и понимают, потому что она без звука припала к земле и прокралась в тени внутрь голубятни.
Поколебавшись, я последовала за ней.
Внутри все было точно таким, как я запомнила: мириады солнечных лучей, проникающие сквозь щели в старинных кирпичах,
Я поставила ногу на перекладину и всмотрелась вверх, туда, где лестница исчезала в темноте над моей головой. Старое дерево зловеще хрустнуло, и я замерла. Что бы или кто бы ни был надо мной в полумраке, теперь он знает, что я загнала его в угол.
— Ау! — окликнула я, скорее чтобы подбодрить себя, чем с другой целью. — Ау! Это я, Флавия! Есть здесь кто-нибудь?
Единственным звуком, донесшимся сверху, было жужжание пчел вокруг верхних окон голубятни, гротескно усиленное пустотой внутри башни.
— Не бойтесь! — крикнула я. — Я иду!
Мало-помалу, маленькими шажками, я приступила к опасному подъему. Снова я почувствовала себя Джеком, взбирающимся по бобовому стеблю, подтягивающимся, дюйм за дюймом, навстречу неведомому ужасу. Старое дерево ужасно скрипело, и я знала, что оно может обрушиться в любой момент, и тогда меня ждет верная смерть на плитах внизу, вроде того, как великан — и Руперт — рухнули на кукольную сцену.
Казалось, подъем длится вечно. Я остановилась прислушаться: ни единого звука, кроме жужжания пчел.
Я карабкалась выше и выше, осторожно переставляя ноги с одной деревянной перекладины на другую, хватаясь за поперечины пальцами, уже начинавшими неметь.
Наконец мои глаза поравнялись со сводчатым отверстием, и моему взгляду открылась верхняя комната. Перед святилищем Робина Ингльби скорчилась фигурка — та же самая, что выбежала из фермерского дома.
Стоявшее на коленях спиной ко мне маленькое привидение было одето в полосатую сине-белую матроску с отложным воротником и короткие брюки; вафельные подошвы резиновых сапог «данлоп» уставились практически мне в лицо. Я бы могла их потрогать.
Мои колени сильно задрожали, угрожая вот-вот подкоситься и швырнуть меня в каменную бездну.
— Помогите, — сказала я, слова выскочили внезапно, необъяснимо и удивительно, из какой-то древней пресмыкающейся части моего мозга.
Вытянулась рука, белые пальцы схватили меня и с удивительной силой втащили в безопасность. Через миг я скорчилась на полу, спасенная, но дрожащая, лицом к лицу с призраком.
Хотя матросский костюмчик с изображением короны и якоря и сапожки-«данлопы» несомненно принадлежали покойному Робину Ингльби, напряженное измученное лицо, уставившееся на меня из-под бескозырки с ленточкой, было лицом его миниатюрной матери Грейс.
— Вы, —
Ее печальное лицо внезапно стало очень, очень старым. Трудно поверить, что в этой женщине остался хотя бы один атом от Грейс Теннисон, веселой, жизнерадостной девушки, которая когда-то так радостно управлялась с внутренностями Петра Великого, серебряного самовара из чайной Святого Николая.
— Робина нет, — сказала она, кашляя. — Дьявол унес его.
Дьявол унес его! Почти те же слова, которые сказала Безумная Мэг в лесу Джиббет.
— Кто был дьяволом, миссис Ингльби? Какое-то время я думала, что это Руперт, но нет. Значит, это были вы?
— Руперт теперь мертв, — сказала она, прикасаясь кончиками пальцев к вискам, как будто в ошеломлении.
— Да, — ответила я. — Руперт мертв. Это он ставил спектакль «Панч и Джуди» на берегу моря, не так ли? Вы договорились встретиться с ним там, и Робин увидел вас вместе. Вы побоялись, что он скажет Гордону.
Она одарила меня осторожной полуулыбкой.
— На берегу моря? — переспросила она с кашляющим смешком. — Нет-нет, не на берегу. Здесь… в голубятне.
Некоторое время назад я заподозрила, что единственные следы — те, что нашли пять лет назад по пути через поле Джубили в лес Джиббет, — принадлежали Грейс Ингльби, несущей мертвого Робина на руках. Чтобы оставить только его отпечатки ног, она надела его детские резиновые сапожки. Они, в конце концов, были того же размера, что ее обувь. В доказательство она сейчас была обута в них.
Пять лет спустя после его гибели она все еще надевала одежду Робина, отчаянно пытаясь выколдовать своего сына из мертвых. Или искупить то, что натворила.
— Вы отнесли его в лес и повесили на виселице. Но Робин погиб здесь, не так ли? Вот почему вы сделали его святилище тут, а не в его спальне.
Как прозаично это звучало, этот кошмарный разговор с обезумевшей женщиной! Я знала, что, если когда-нибудь вернусь домой в Букшоу, мне понадобится долгая, горячая, дымящаяся ванна.
— Я велела ему оставаться внизу, — произнесла она довольно раздраженно. — «Иди в дом, Робин, — сказала я. — Ты не должен подниматься сюда». Но он не послушался. Маленькие мальчики иногда бывают такими. Непослушными.
Она снова закашлялась и с сожалением покачала головой.
— «Я умею делать фокус с веревкой!» — крикнул он. Он весь день играл в ковбоя с веревкой, которую нашел в гараже.
В точности как рассказывала Салли. Грейс, должно быть, говорит правду.
— Он забрался сюда, не успели мы его остановить. Руперт был в ярости. Он попытался схватить его и встряхнуть, но его железная подпорка поскользнулась на кирпичах. Робин…
По ее лицу катились тихие слезы.
— Упал, — сказала я. Не было смысла уточнять.