Сорок пять(изд.1965)
Шрифт:
Сальсед заглянул в глаза говорившему. Взгляд этот проник в душу Таншона и, казалось, вырвал у него правду.
Сальсед не мог обмануться: он понял, что лейтенант искренен и выполнит обещание.
— Видите, — продолжал Таншон, — все вас покинули. Единственная надежда для вас то, что я предлагаю.
— Хорошо! — хрипло вырвалось у Сальседа. — Угомоните толпу. Я буду говорить.
— Король требует письменного признания за вашей подписью.
— Тогда развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу.
— Признание?
— Да, признание, я согласен.
Обрадованный Таншон подал знак. Один из лучников тотчас же передал лейтенанту чернильницу, перья, бумагу, которые тот положил прямо на доски эшафота.
Веревку, крепко охватывающую правую руку Сальседа, отпустили фута на три, а его самого приподняли, чтобы он мог писать.
Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул влажные от пота волосы.
— Ну, ну, — сказал Таншон, — садитесь поудобнее и напишите все подробно!
— Не беспокойтесь, — ответил Сальсед, протягивая руку, чтобы взять перо, — я все припомню тем, кто меня позабыл.
С этими словами он в последний раз окинул взглядом площадь.
Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал:
— Сударь, бога ради, возьмите меня на руки и поднимите повыше: из-за голов я ничего не вижу.
— Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-богу!
— Еще одну услугу, сударь!
— Вы, право, злоупотребляете…
— Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть.
И так как Эрнотон медлил с ответом, паж взмолился:
— Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас!
Юноша был уже не капризным тираном, он просил так жалобно, что невозможно было устоять. Эрнотон взял его на руки и поднял не без удивления — таким хрупким показалось ему это юное тело.
Теперь голова пажа возвышалась над головами остальных зрителей.
Как раз в это мгновение Сальсед взялся за перо и оглядел еще раз площадь.
Он увидел юношу и застыл от изумления.
В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Невыразимая радость озарила лицо осужденного: она была похожа на упоение злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь смочил водой его пересохший язык.
Он увидел знак, которого так нетерпеливо ждал, — знак, возвещавший, что ему будет оказана помощь.
Сальсед несколько мгновений смотрел на площадь, затем схватил лист бумаги, который протягивал обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся лихорадочно писать.
— Пишет, пишет! — пронеслось в толпе.
— Пишет! — молвил король. — Клянусь богом, я его помилую.
Внезапно Сальсед остановился и еще раз взглянул на юношу.
Тот повторил свой знак, и Сальсед снова стал писать.
Вскоре он опять поднял глаза.
На этот раз паж не только сделал тот же знак, но и кивнул головой.
— Вы кончили? — спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.
— Да, — машинально ответил Сальсед.
— Так подпишите.
Сальсед поставил свою подпись, не смотря на бумагу: глаза его были устремлены на юношу.
Таншон протянул руку к бумаге.
— Королю в собственные руки! — произнес Сальсед. И он не без колебания отдал бумагу, словно побежденный воин, вручающий врагу свое последнее оружие.
— Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, — сказал лейтенант короткой мантии, — вы спасены.
Не то ироническая, не то тревожная улыбка заиграла на губах осужденного, который, казалось, нетерпеливо вопрошал о чем-то таинственного собеседника.
Усталый Эрнотон решил освободиться от обременявшего его юноши; он разнял руки, и паж соскользнул на землю.
Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его глазами. Затем, как безумный, стал вопрошать:
— Но когда же, когда?
Никто ему не ответил.
— Скорее, скорее, поторопитесь! — крикнул он. — Король взял бумагу, сейчас прочтет.
Никто не шевельнулся.
Король поспешно развернул признание Сальседа.
— О тысяча демонов! — взревел Сальсед. — Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я узнал ее. Это была она, она!
Пробежав глазами первые строки, король, видимо, пришел в негодование.
Затем он побледнел и воскликнул:
— О негодяй! Злодей!
— В чем дело, сын мой? — спросила Екатерина.
— Он отказывается от своих показаний, матушка. Утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.
— А дальше?
— Заявляет, что Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.
— Что ж, — пробормотала Екатерина, — а если это правда?
— Он лжет! — вскричал король. — Лжет, как нехристь!
— Как знать, сын мой? Может быть, Гизов оклеветали… Может быть, судьи в чрезмерном рвении неверно истолковали показания…
— Что вы, государыня! — вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. — Я сам все слышал.
— Но когда же?
— Когда преступника подвергли пытке… Я стоял за занавесью. Я не пропустил ни единого слова, и каждое его слово вонзалось мне в мозг, точно вбиваемый молотком гвоздь.
— Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя.
В порыве гнева Генрих поднял руку.
Лейтенант Таншон повторил этот жест.
Веревки были снова привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо прыгнули на лошадей, щелкнули четыре кнута, и четыре лошади устремились в противоположных направлениях.