Сорок пять(изд.1979)
Шрифт:
— Вы кончили? — спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.
— Да, — машинально ответил Сальсед.
— Так подпишите.
Сальсед поставил свою подпись, не смотря на бумагу: глаза его были устремлены на юношу.
Таншон протянул руку к бумаге.
— Королю в собственные руки! — произнес Сальсед. И он не без колебания отдал бумагу, словно побежденный воин, вручающий врагу свое последнее оружие.
— Если вы действительно во всем признались, господин
Не то ироническая, не то тревожная улыбка заиграла на губах осужденного, который, казалось, нетерпеливо вопрошал о чем-то таинственного собеседника.
Усталый Эрнотон решил освободиться от обременявшего его юноши; он разнял руки, и паж соскользнул на землю.
Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его глазами. Затем, как безумный, стал вопрошать:
— Но когда же, когда?
Никто ему не ответил.
— Скорее, скорее, поторопитесь! — крикнул он. — Король взял бумагу, сейчас прочтет.
Никто не шевельнулся.
Король поспешно развернул признание Сальседа.
— О тысяча демонов! — взревел Сальсед. — Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я узнал ее. Это была она, она!
Пробежав глазами первые строки, король, видимо, пришел в негодование.
Затем он побледнел и воскликнул:
— О негодяй! Злодей!
— В чем дело, сын мой? — спросила Екатерина.
— Он отказывается от своих показаний, матушка. Утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.
— А дальше?
— Заявляет, что Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.
— Что ж, — пробормотала Екатерина, — а если это правда?
— Он лжет! — вскричал король. — Лжет, как нехристь!
— Как знать, сын мой? Может быть, Гизов оклеветали… Может быть, судьи в чрезмерном рвении неверно истолковали показания…
— Что вы, государыня! — вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. — Я сам все слышал.
— Но когда же?
— Когда преступника подвергли пытке… Я стоял за занавесью. Я не пропустил ни единого слова, и каждое его слово вонзалось мне в мозг, точно вбиваемый молотком гвоздь.
— Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя.
В порыве гнева Генрих поднял руку.
Лейтенант Таншон повторил этот жест.
Веревки были снова привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо прыгнули на лошадей, щелкнули четыре кнута, и четыре лошади устремились в противоположных направлениях.
Раздался ужасающий хруст и душераздирающий вопль. Видно было, как руки и ноги несчастного Сальседа посинели, вытянулись и налились кровью. В лице его уже не было ничего Человеческого — оно казалось личиной демона.
— Предательство, предательство! — закричал он. — Хорошо же, я буду говорить, я все скажу! О, проклятая гер…
Голос его, покрывший лошадиное ржание и ропот толпы, внезапно стих.
— Стойте же, стойте! — закричала Екатерина.
Но было поздно. Голова Сальседа, приподнявшаяся от боли и ярости, вдруг упала на эшафот.
— Дайте ему говорить! — вопила королева-мать. — Стойте, стойте же!
Непомерно большие глаза Сальседа неотступно смотрели в одну точку. Сообразительный Таншон устремил взгляд в том же направлении.
Но Сальсед не мог говорить — он был мертв. Таншон что-то тихо приказал лучникам, которые тотчас же бросились туда, куда указывал изобличающий взор Сальседа.
— Я обнаружена, — шепнул юный паж на ухо Эрнотону, — сжальтесь, помогите, спасите меня, сударь. Они идут, идут сюда!
— Чего же вы опять хотите?
— Бежать. Разве вы не видите? Они ищут меня.
— Кто же вы?
— Женщина… Спасите, защитите меня!
Эрнотон побледнел. Однако великодушие победило удивление и страх.
Он поставил незнакомку перед собой и, энергично расталкивая толпу рукояткой шпаги, расчистил путь до угла улицы Мутон и втолкнул девушку в какую-то дверь.
Эрнотон даже не успел спросить незнакомку, как ее зовут и где им снова увидеться.
Но, прежде чем исчезнуть, она, словно угадав мысль Эрнотона, бросила ему многообещающий взгляд.
Эрнотон вернулся на площадь и оглядел эшафот и королевскую ложу.
Сальсед, неподвижный, мертвенно-бледный, лежал на помосте.
Екатерина, мертвенно-бледная, дрожащая, стояла в ложе.
— Сын мой, — вымолвила она наконец, отирая влажный лоб, — сын мой, вам бы следовало сменить главного палача — он сторонник лиги.
— Из чего вы это заключили, матушка? — спросил Генрих.
— Сальсед умер после первой же растяжки.
— Он оказался слишком чувствительным к боли.
— Да нет же, нет! — возразила Екатерина с презрительной усмешкой — уж очень непроницательным показался ей сын. — Его удавили из-под эшафота бечевкой в ту минуту, когда он намеревался обвинить людей, предавших его на смерть. Велите какому-нибудь ученому лекарю осмотреть труп, и, я уверена, вокруг шеи найдут след от веревки.
— Вы правы, — произнес Генрих, и глаза его вспыхнули, — моему кузену де Гизу служат лучше, чем мне.
— Тс, тс, сын мой! — сказала Екатерина. — Не поднимайте шума, над нами только посмеются: ведь мы опять одурачены.