Сорок пять(изд.1979)
Шрифт:
— Жуаез правильно сделал, что пошел развлекаться. Ни на что нельзя положиться, даже на пытки… Идемте, идемте отсюда, сударыня!
VI. Братья де Жуаезы
Оба брата де Жуаезы выбрались из Ратуши черным ходом и, оставив своих слуг и лошадей возле королевских экипажей, пошли рядом по улицам этого обычно людного, а сейчас пустынного квартала: жадный до зрелищ народ собрался на Гревской площади.
Они шагали рука об руку в полном молчании.
Анри, обычно та кой веселый,
Анн казался встревоженным необщительностью брата.
Он первый прервал молчание.
— Куда же ты ведешь меня, Анри?
— Никуда, брат; иду куда глаза глядят, — ответил Анри, словно внезапно пробудившись. — А тебе хочется куда-нибудь пойти? — Анри грустно улыбнулся: — Мне безразлично, куда идти.
— Но ведь ты каждый вечер куда-то уходишь, — сказал Анн.
— Ты что же, расспрашиваешь меня, брат? — спросил Анри. В голосе его звучала нежность, смешанная с уважением к старшему брату.
— Боже упаси! Чужая тайна неприкосновенна.
— Как только пожелаешь, брат, — заметил Анри, — у меня не будет никаких тайн от тебя.
— Не будет тайн?
— Нет, брат. Ведь ты и сеньор мой [15] и друг.
— По правде сказать, я думал, что для исповеди у тебя есть наш ученый братец, этот столп богословия, светоч веры, мудрый духовник всего двора, который когда-нибудь станет кардиналом; я думал, что ты исповедуешься у него и получаешь отпущение грехов и… кто знает?., может быть, даже полезный совет. Ибо, — добавил Анн со смехом, — члены нашей семьи — на все руки мастера; доказательство — наш возлюбленный батюшка.
15
Имеется в виду и фактическое старшинство Анна, и его более высокое положение в феодальной иерархии.
Анри дю Бушаж схватил руку брата и сердечно пожал ее.
— Ты для меня, милый мой Анн, — сказал он, — больше, чем духовник, больше, чем исповедник, больше, чем отец, — повторяю: ты мой друг.
— Так скажи мне, друг мой, почему ты, прежде такой веселый, становишься все печальнее.
— Я, брат, вовсе не грущу, — улыбнувшись, ответил Анри.
— Что же с тобой?
— Я влюблен.
— Но почему такая озабоченность?
— Я беспрерывно думаю о своей любви.
— Вот и сейчас ты вздыхаешь! Анри, а ведь ты граф дю Бушаж, брат Жуаеза, которого злые языки называют третьим королем Франции… Второй король — это господин де Гиз… если, впрочем, не первый. Ты богат, красив и скоро станешь, как и я, пэром Франции и герцогом; ты влюблен, погружен в раздумье, вздыхаешь… хотя и выбрал девиз: Hilariter. [16]
— Милый мой Анн, всех этих даров прошлого и обещаний будущего мало для моего счастья. Я не честолюбив.
16
Радостно (лат.). Намек на фамилию Жуаез, что означает «радостный».
— Иначе говоря, ты отказался от честолюбия.
— Я не гонюсь за тем, о чем ты говоришь.
— Сейчас — возможно. Но потом?
— Я ничего не желаю, брат.
— И ты не прав. Тебя зовут Жуаез — это одно из лучших имен Франции; твой брат — любимец короля; ты должен всего хотеть, ко всему стремиться, все получать.
Анри грустно поник головой.
— Послушай, — сказал Анн, — мы одни, вдали от всех. Черт побери, да мы незаметно дошли до реки и стоим на мосту Турнель! Не думаю, чтобы в этом пустынном месте нас кто-нибудь подслушал. Может быть, тебе надо сообщить мне что-нибудь важное, Анри?
— Ничего, ничего. Я просто влюблен, ты же знаешь.
— Она красива, по крайней мере?
— Даже слишком.
— Как ее зовут?
— Не знаю.
— Друг мой, я начинаю думать, что положение опаснее, чем казалось. Это уж не грусть, клянусь папой, — это безумие!
— Она говорила со мной лишь раз или, вернее, говорила в моем присутствии, и с той поры я ни разу не слышал ее голоса.
— И ты не разузнал о ней?
— У кого?
— Как у кого? У соседей.
— Она живет одна в доме, и никто ее не знает.
— Что ж, выходит, это какая-то тень?
— Это женщина, высокая и прекрасная, как нимфа, неулыбчивая и строгая, как архангел Гавриил.
— Где же ты ее встретил?
— Однажды я увязался за какой-то девушкой на перекрестке Жипесьен и зашел в церковный сад. Там под деревьями есть могильная плита… Ты когда-нибудь заходил в этот сад, брат мой?
— Никогда. Но это неважно, продолжай.
— Начинало смеркаться. Я потерял девушку из виду и, разыскивая ее, подошёл к этой плите.
— Ну, ну, я слушаю.
— Я заметил какую-то женскую фигуру и простер к ней руки. Вдруг голос мужчины, мною раньше не замеченного, произнес: «Простите, сударь», и человек этот отстранил меня без резкости, но твердо.
— Он осмелился коснуться тебя, Жуаез?
— Слушай дальше. На лицо незнакомца был надвинут капюшон: я принял его за монаха. Кроме того, меня поразил его вежливый, даже дружелюбный тон; он указал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно перед алтарем.
Я остановился, брат мой. Случилось это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах, овевали меня нежным ароматом. Сквозь белесоватое облачко прорвался лунный свет и посеребрил верхнюю часть витражей, в то время как снизу их золотили горевшие в церкви свечи. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но я почувствовал к ней непонятное почтение.
Я жадно глядел на нее.