Сорок пять(изд.1979)
Шрифт:
— Ваше величество нашли верное определение. В памяти у меня запечатлеваются целые страницы, и, когда я прибываю с поручением, меня прочитывают и понимают.
— Или же не понимают.
— Почему, государь?
— Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.
— Короли ведь все знают, государь.
— Это говорят народу, господин Шико, и то же самое льстецы говорят королям.
— В таком случае мне незачем читать письмо вашему величеству.
— Кажется, латинский язык схож с итальянским?
— Так утверждают, государь.
— И с испанским?
— Да.
— Раз так, попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский.
Шико поклонился.
— Итак, ваше величество, изволите приказать?..
— Я прошу вас, дорогой господин Шико.
Шико начал читать:
— «Frater carissime! Sincerus amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet usque regiam nostram et pectori meo percinaciter adhaeret».
Генрих и бровью не повел, но в конце фразы жестом остановил Шико.
— Или я сильно ошибаюсь, — сказал он, — или здесь говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?
— Не стану отрицать, — сказал Шико. — Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.
— Продолжайте, — приказал король.
Беарнец с той же невозмутимостью прослушал то, что говорилось в письме о его жене и виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:
— Turennius, вероятно, значит Тюренн?
— Думаю, что так, государь.
— A Margota — уменьшительное, которым мои братья, Карл Девятый и Генрих Третий, называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?
— Не вижу в этом ничего невозможного, — ответил Шико.
И он прочел письмо до конца, причем выражение лица Генриха ни разу не изменилось.
— Все? — спросил он.
— Так точно, государь.
— Звучит очень красиво.
— Не правда ли, государь?
— Вот беда, что я понял всего два слова — Turennius и Margota, да и то с грехом пополам!
— Непоправимая беда, государь, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести письмо.
— Ни в коем случае, — поспешно возразил Генрих, — да и вы сами, господин Шико, так заботливо охраняли доверенную вам тайну, что вряд ли посоветовали бы мне дать этому письму огласку.
— Нет, разумеется.
— Но вы думаете, что это следовало бы сделать?
— Раз ваше величество изволит спрашивать меня, я скажу, что письмо, вероятно, содержит какие-нибудь добрые советы, и ваше величество могли бы извлечь из них пользу.
— Да, но доверить эти полезные советы я мог бы не всякому.
— Разумеется.
— Ну, так я попрошу вас сделать следующее, — сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.
— Что именно?
— Пойдите к моей жене Марго. Она женщина ученая. Прочитайте ей письмо, она уж наверняка в нем разберется и все мне растолкует.
— Как вы великолепно придумали, ваше величество! — вскричал Шико. — Это же золотые слова!
— Правда? Ну, так иди.
— Бегу, государь.
— Только не измени в письме ни единого слова.
— Да я и не могу этого сделать: я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю.
— Иди же, друг мой, иди.
Шико осведомился, как ему найти госпожу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что Генрих Наваррский — личность загадочная.
XIV. Аллея в три тысячи шагов
Королева жила в противоположном крыле замка. Оттуда постоянно доносилась музыка, а под окнами постоянно прогуливался какой-нибудь кавалер в шляпе с пером.
Знаменитая аллея в три тысячи шагов начиналась под окнами Маргариты, и взгляд королевы с удовольствием останавливался на цветочных клумбах и увитых зеленью беседках.
Рожденная у подножия трона, дочь, сестра и жена короля, Маргарита много страдала в жизни. Поэтому, как ни философично старалась она относиться к жизни, время и горести наложили отпечаток на ее лицо.
И все же Маргарита оставалась необыкновенно красивой, особой, одухотворенной красотой. На лице королевы всегда играла приветливая улыбка, у нее были блестящие глаза, легкие, женственные движения. Недаром ее боготворили в Нераке, куда она внесла изящество, веселье, жизнь.
Хотя Маргарита и привыкла жить в Париже, она терпеливо сносила жизнь в провинции — уже одно это казалось добродетелью, за которую жители Наварры были ей благодарны.
Двор ее был не просто собранием кавалеров и дам: все любили ее — и как королеву и как женщину. Она умела так использовать время, что каждый прожитый день приносил что-нибудь ей самой и не был потерян для окружающих.
В ней накопилось много горечи против недругов, но она терпеливо ждала возможности отомстить. Она смутно ощущала, что под маской беззаботной снисходительности Генрих Наваррский таил недружелюбное чувство к ней и отмечал каждый ее поступок. Но никто, кроме Екатерины Медичи и, быть может, Шико, не мог бы сказать, почему так бледны щеки Маргариты, почему взгляд ее часто туманит неведомая грусть, почему, наконец, ее сердце, способное на глубокое чувство, обнаруживает царящую в нем пустоту, которая отражается даже во взгляде, некогда столь выразительном.