Сороковник. Книга 3
Шрифт:
Нору я оставляю у ограды — привязываю к невысокому деревцу и строго приказываю ждать. Мага прикасается к собачьему носу — и псина, зевнув, не спеша укладывается на травку и мирно засыпает. Сверху её прикрывает небольшой радужный купол. Теперь собачкой никто не заинтересуется кроме нас с Магой. Ну и хорошо, так оно спокойней.
Мы проходим в распахнутые чугунные ворота, спутник мой страдальчески морщится. Ну да, порядка здесь, конечно, никакого, одно название, что городское, а на самом деле почти не отличается от сельских кладбищ. Через весь немалый участок проходит единственная вымощенная булыжником центральная дорожка, вдоль которой ещё относительный порядок, а чуть глубже — и попадёшь в какой-то хаос, и будешь спотыкаться об оградки, заброшенные холмики, а иногда нет-нет, да и наступишь на обломок обтёсанного камня, сквозь зелёный мох на котором угадывается выпуклый крест… Но "мои" — неподалёку, в полпути до виднеющейся метрах в двухстах церкви. Нужно только пройти мимо этого громадного тополя. Как его сюда занесло — бог весть. Обычно здесь сажают берёзки, туи и сирень, — вернее, сажали, а сейчас, когда участок практически закрыт, — только вырубают, потому что зелень разрастается со страшной силой. Но вот как-то проник, укоренился и вымахал с баобаб, и успел умереть и засохнуть. Ветви с метр толщиной у основания угрожающе нависают над дорожкой; одно хорошо — высоко, макушкой не заденешь, но каждый раз мне страшно проходить под этим гигантским скелетом: а ну как надломится, наконец, какая-то из ветвей и рухнет на голову? А коммунальные службы словно не видят и не знают…
— Пришли, — говорю Маге.
По левую сторону от дорожки — "наш" участок. Тут все мои — папа, мама и братья с семьями. Все. Бесшумно поворачивается на смазанных петлях калитка, пропуская нас с Магой. Шесть больших надгробий и два маленьких.
Мага почтительно наклоняет голову, словно здоровается. С минуту молчит. А я в этот момент вижу словно его глазами: лаконичные полированные грани чёрного мрамора, облики, напылённые на плиты — я выбирала самые лучшие фотографии, где все молодые и здоровые, и плевать мне было на шипение соседок, которые дружно осудили меня и перемыли косточки за то, что родители у меня были здесь тридцатипятилетними. Я хотела их вспоминать именно такими. На детских могилках у нас всегда по машинке или самолёту, или другой мальчишеской игрушке. В гробничках у взрослых высажены цветы, — я не люблю искусственные, а сходить сюда раз в месяц присмотреть за посадками — дело нехитрое.
По соседству от нас с одной стороны — парень-афганец; в основании его надгробья курится дымом, дотлевает сигарета. Видно, совсем недавно навестили друзья: прикурили, оставили вместе с наполненной стопочкой, прикрытой куском чёрного хлеба. С другой стороны — холмик совсем заброшенный, но и на нём мозаикой светятся недоклёванные птицами кусочки скорлупы от пасхальных яиц и разложены несколько печенек. Говорят, если ты в дороге, но хочешь помянуть близких — оставь помин на безымянной могиле, до Бога всё дойдёт.
— Я похожу здесь немного, — говорит Мага. — Буду недалеко. Тебе, наверное, хочется побыть одной.
И за эту толику такта я ему благодарна.
Присаживаюсь на скамеечку и молчу. Не идут слова, не рождаются…Так часто бывает. Посетовав, что не захватила перчатки, нахожу поблизости лопух, и, обернув им ладони, принимаюсь за прополку, потому что осот и пырей никто в природе не отменял, эти монстры никаким опрыскиваниям не поддаются.
Здесь у нас высажены декоративный мох и барбарис, и петуньи, тот вид, что цветёт до первого снега; а по периметру оградки — сиреневые хризантемы-октябрины. Я отношу кучу сорняков в мусорный контейнер на выходе и мою руки ледяной водой под колонкой. И сама не замечаю, что в какой-то момент улетучилось беспокойство, затихли страсти в душе. За немудрящей работой я отвлеклась и на время позабыла про свои горести. Не то что совсем махнула на них рукой, нет, просто взяла — и отодвинула. Сейчас я просто сижу, слушаю шум листвы, вороний гомон… Неподалёку бумкает колокол, — закончилась вечерняя служба. Поплотнее запахиваю куртку, потому что в тени уже тянет вечерним холодком, и, прикрыв глаза, наконец ощущаю присутствие тех, к кому пришла. Их ласку. Любовь. Поддержку. Благодарность.
— …Наговорилась, красавица?
К моему удивлению, голос не Магин. Вздрогнув, открываю глаза.
Седой как лунь старик, высокий, широкоплечий, — видать, был когда-то и красив, и могуч, но сейчас подсох, и силы уже не те… Удивительно синие, не выцветшие очи смотрят ласково.
— Наговорилась, дедушка, — отвечаю. — А вы что так поздно здесь? Может, вас проводить? Или помочь чем?
Это местный наш блаженный, юродивый… вот незадача, совсем из головы вылетело, как зовут. Давно уж тут обитает, при церкви Рождества Богородицы, пришел невесть откуда, бомж бомжом, постоял немного на паперти — молча, даже руки не протягивая, просто стоял и смотрел сквозь людей, будто что другое на их месте видел… Местный батюшка его в сторожку на житие определил, местные монашки обули-одели, местные участковые поспрашивали, запросов в разные инстанции понаслали — и ничего не выявили. Ну и… пусть живёт с миром, решили. Так он и остался. По утрам и вечерам обходил дозором окрестности, подкармливал бродячих собак и кошек, помогал старушкам на огородах — в земле любил возиться, чем себе и зарабатывал. Говорил мало, и ничего вроде бы не пророчествовал, чудес не творил… а прослыл отчего-то юродивым. Может из-за того, что Евангелие иногда цитировал, да ведь как к месту… А в ответ на частые вопросы, как, мол, можешь ты так жить, дедушка? отвечал только: "Посмотрите на лилии полевые…" И улыбался. Да настолько хорошо, что — прямо как мне сейчас — становилось удивительно легко и спокойно на сердце.
— Благодарствуй, милая. Куда ж меня провожать? Я дома, — отвечает он мне с улыбкой. — Я везде дома.
К нам неслышно подходит Мага. И я невольно пугаюсь: а вдруг сейчас нагрубит старику, обидит? Юродивый смотрит на него с неизменной светлой улыбкой и вдруг протягивает пустую ладонь. Как будто что-то просит.
Опешив, Мага лезет в карман. Достаёт монету. Кладёт в протянутую руку.
— Злато, — разочарованно бормочет дед. — Поскупился, пришлый… Разве это — самое дорогое?
— А что же, отец? — мягко спрашивает Мага.
Юродивый, повертев монетку в руках, проходит через калиточку мимо меня — прямо к одной из гробничек. К отцовской. Земля там рыхлая, хорошая, — недаром мы с девочками весной да осенью проходимся с совками… Дед набирает её полные ладони. А монету кладёт в ямку.
— Платок-от найдётся, лапушка? — спрашивает. — Поспешно нахожу носовой платок, разворачиваю и подставляю блаженному. Зачем я это делаю? Да просто потому, что таким людям не надо перечить. Он высыпает землицу, завязывает кусок ткани хитроумным узелком и подаёт Маге.
— Вот что главное, сынок. Вот что ценнее всего. Будешь торговаться — меня вспомни.
Не сводя со старика глаз, Мага заворожённо принимает узелок — и не знает, что с ним делать. Дед поворачивается ко мне и слегка касается двумя перстами моего лба, словно благословляет. Я от неожиданности смаргиваю. Кажется мне, что не только синим отливают его глаза, но и золотом. Слышится мне непонятный шорох, едва уловимый.
— Ах, отец мой, — раздаётся поблизости жалобный тоненький голосок, и от храма к нам поспешает маленькая пухленькая старушка в чёрном. — Да где ж ты заплутал, мы ж тебя обыскались! Пойдём, там тебя отец Игнат разыскивает, говорит — на завтра работка для тебя есть, пойдём, родимый…
Вся она кругленька, ладная, шустрая, не бежит а перекатывается, и даже слова сыплются из неё горошком.
— Пойдём, Егорушка, пойдём, отец мой, пойдём, родимый…Простите, люди добрые, уведу его, болезного…
Она подхватывает юродивого под локоть и влечёт за собой, а он, снисходительно усмехнувшись, словно ребёнку, идёт следом, позабыв о нас.
Мага опускает узелок с землёй в карман. Потирает лоб.
— Ты можешь объяснить, кто это был? Что он тут делает?
Впервые я вижу его не то чтобы растерянным, а выбитым из колеи. Что он увидел в нашем Егорушке, который вот уже десять лет со мной здоровается, каждый раз забывает, как меня зовут, да я уже и не обращаю внимание, просто радуюсь его присутствию и передаю гостинцы от девочек, если они сами не могут придти? Вернее, кого он в нём увидел? И на всякий случай… просто на всякий случай оборачиваюсь и смотрю вслед удаляющейся парочке. Своим особым взглядом смотрю, на сканирование аур заточенным.
Он не торопясь следует за монашкой, которая всё квохчет, всё пустословит ласково… И высок он, и крепок, хоть и жилист, казалось бы — ступать должен твёрдо, уверенно. Но походка у него лёгкая, как у танцора, и этим он мне кого-то напоминает. Но не до воспоминаний мне сейчас, — от того, что я вижу, мысли напрочь вылетают из моей бедовой головы.
За спиной у Егорушки в такт лёгким шагам мягко колышутся снежно-белые крылья. Искристые, пушистые. И разлетаются от них огненные брызги, а где осядут — там встряхивается и поднимается высушенная дневным жаром трава, оползает налёт с потемневших оград, листва на деревьях густеет. Я смаргиваю — и вижу прежнего юродивого — высокого худого благообразного старца, позволяющего вести себя, как маленького, за ручку.