Соседи (сборник)
Шрифт:
— Как хочет? Не-ет, так не пойдет.
— Ну, а как пойдет? — из-за здоровья же Петра Ивановича начинала сердиться Александра Васильевна. — Ты про весь лес, а про тебя ни один бес. Погоди, вот увидишь!
— А мне благодарности не надо. Я прежде всего коммунист.
— Это же все твои ученики — что Сергей, что Павел… Я ничего, люди говорят.
— А что говорят люди? — насторожился Петр Иванович.
— Пьяниц держите.
— Павла мы исключили.
— А Сергея?
— Ты Сергея с Павлом не равняй. Далеко не родня!
— Такой же.
— Не спорю, есть у Сергея недостатки. Но если тебя послушать, то в первичной организации Белой пади из девяти человек останется трое, четверо.
— Зато люди не кивали бы головами.
— В партии такие же люди, — убеждал Петр Иванович жену, — их надо воспитывать. А как ты думала?
— Одного уже воспитали.
— Кого?
— Павла.
— Я же тебе сказал: это человек неисправимый. Ты же знаешь, я говорил с ним тысячу раз. Что это за чудо такое? — спрашивал Петр Иванович, начиная снова ходить по комнате. — Если водку, вино и самогонку, которую он выглушил, слить в цистерны, состав получится! Другой бы десять раз сгорел, а ему ничего не делается. Это ж надо быть такому пузырю!
— Детей жалко, — сказала Александра Васильевна, подойдя к окну.
— Что ты там увидела? — Петр Иванович вопросительно смотрел на жену, выражение лица которой с каждой секундой менялось.
— Иди-ка посмотри: Павел с Варкой ругаются. Это ж она похмелиться не дает!
Качая головой, она со вздохом отошла от окна и села около печи на стулике. Петр Иванович повернул голову к окну, в которое только что смотрела Александра Васильевна, и сказал:
— Третий день пьет?
Александра Васильевна кивнула.
Петр Иванович остановился около огромного фикуса, вытянул руку и стал загибать пальцы, начиная с мизинца:
— Кони не кормлены и не поены — беда! Детям — беда! Варке — беда!
— И сам же черный сделался, — посочувствовала Павлу Александра Васильевна.
— Пусть чернеет — не жалко!
Сказав эти слова, Петр Иванович сорвал пожелтевший фикусовый лист, который он заметил еще в самом начале разговора. С листом фикуса прошел, сел на стул и, срываясь на шепот, с какой-то безнадежностью сказал:
— Как жить с таким народом? Ну вот что делать с Павлом, какое ему нужно воспитание?
— Пропащая душа, — согласилась Александра Васильевна и зевнула, так как дальше говорить о недостатках в колхозе не хотела и пожалела, что сказала про Илью и Павла, потому что знала, что Петр Иванович легко не остановится.
— Пропащая душа, ты сказала? Правильно: пропащая! Илью выгоним — другого такого же Павла получим. Ты этого хочешь?
— А ну их! Что тебе Сергей, что тебе Павел?
— Из Сергея можно человека сделать.
— Делай, делай, только не шуми много.
— Я не шумлю.
— А что говорить по-пустому. Павел — Павел, Сергей — Сергей… Ни один из них не придет, не спросит: Петр Иванович, ну как здоровье?
— Здоровье?
Он повертел в руках лист фикуса, как бы удивляясь, откуда он у него, хотел подняться и выбросить лист в ведро, на кухне, но, поднявшись и сделав один шаг, согнулся над кроватью и бросил лист на подоконник.
— К нам идет! — весело сообщила Александра Васильевна.
— Кто?
— Павел.
Минуты через две, самого Павла еще не видно, раздается его хриплый голос:
— С приездом, Петр Иванович!
И от порога с вытянутой рукой для приветствия, подошел к Петру Ивановичу, поднявшемуся со стула, пожал ему руку. Александра Васильевна хотела подать стул, но Павел замахал руками: не надо! Он сел на пороге, разделявшем кухню и большую комнату, на короткое время свесил голову, тяжело вздохнул и, ничего не говоря, уставился мутными глазами на Петра Ивановича.
Петр Иванович смотрел на Павла чуть-чуть с улыбкой и сострадающе.
— Тяжело, Павел Дмитриевич?
— Тяжело…
— Несчастный ты человек, Павел Дмитриевич!
— Да, Петр Иванович…
Павел медленно перевел взгляд на Александру Васильевну, собравшуюся оставить мужиков одних, и, несмотря на свои неимоверные страдания, хитро-хитро подмигнул ей. Перед обедом, до приезда Петра Ивановича, он уже приходил и просил у Александры Васильевны три рубля на похмелье, но Варка успела побывать у Мезенцевых раньше, и Павлу было отказано. Он не обиделся — знал, что это Варкина работа, и теперь надеялся получить три рубля у Петра Ивановича. Но как только Павел перестал смотреть на Александру Васильевну, она, уходя, неумело подмигнула Петру Ивановичу: не давай. Павел перехватил ее взгляд, и положение его теперь затруднительно: послушает Петр Иванович жену или не послушает.
Павел сидит на пороге, о деньгах не спрашивает, а все время смотрит в глаза Петру Ивановичу.
Не говоря ни слова, Петр Иванович идет к красному шкапику с голубыми створчатыми дверками, возвращается и энергичным жестом протягивает Павлу две хрустящие бумажки — шесть рублей.
Павел прячет деньги в карман не сразу, а некоторое время держит их перед собой, чтобы ощутить, прочувствовать, что они у него в руках. Только после этого он вытягивает на полу правую ногу в кирзовом сапоге, засовывает шесть рублей в карман новеньких, сильно измятых брюк. Щупает, на месте ли деньги, сгибает ногу, ставит коленом к колену, прицеливается в Петра Ивановича долгим взглядом, кажется: Павел сейчас заснет.
— Павел Дмитриевич! Когда пить бросишь?
— Сегодня, Петр Иванович. Три рубля пропью, а на три сахару возьму — ребятишкам.
— Попадет и мне, и тебе от Варки.
— Не-ет, она на вас не за это сердится.
— А за что?
— За дом.
— Это дом государственный.
— А был когда-то ее.
— Ее? Никогда не был.
— Как не был? Родилась-то она в этом доме! И жила, пока вы отца не раскулачили. Я маленький был, а помню.
— Так и скажи: это был дом ее отца.