Соседи
Шрифт:
“посадочных места”, доставая тарелки, вилки, рюмки.
– Известно,- пьяно и громко произнес Нарумов своим холодным и бесстрастным голосом,- что русский приходит с бутылкой, а еврей с приятелем.
К моей жене вечно такие ходили.
– А разве не все евреи уехали? – удивился евразиец и исихаст, которому никак не удавалось соблюсти обет молчания.
– Банкиры остались,- ответил Нарумов.- И дураки.
И вдруг Галахов сообразил, что и впрямь среди студенческих лиц он давно не встречал этих черноглазых интеллектуальных мордашек, не звучали раздражавшие профессуру метафизические вопросы…
Действительно, уехали. Уж так наши патриоты не хотели, чтоб отравляли русский ум и русскую душу всякие там Пастернаки и
Мандельштамы, Гершензоны и Франки, Левитаны и Фальки! И на улицах теперь вместо занудливо-склочных еврейских старичков – напористые “лица кавказской национальности”.
– Господа,- поднялся Алик,- я не хотел вас никак обидеть. Войдя, я сразу сказал себе: “Ба! Какие замечательные люди собрались у господина Гаврилова. Мой друг Майкл их порадует своим творчеством”. Мы не с пустыми руками пришли. Мы принесли кассеты с музыкой, сочиненной и исполненной великим джазистом нашего времени. Вы, я думаю, поняли, о ком я говорю. Эти кассеты мы презентуем Леониду. Я много о нем слышал добрых слов от нашего общего друга Галахова.
Из маленькой сумочки, висевшей у него посередине живота, он достал пару кассет и протянул Лёне.
Нехотя тот взял их и положил на полку рядом с магнитофоном.
– Потом, старичок, потом,- поморщился он.- Давай сначала мы попьем в свое удовольствие, поболтаем.
– Да-да,- подхватил Нарумов,- пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик. Поднимем стаканы, содвинем их разом. Как пьяный скиф, хочу я пить, до гроба вы клялись любить поэта, мой голос прозвучит и скажет вам уныло: доколе будем мы пребывать в мерзостной трезвенности? Bibamus!
Он пьянел на глазах. Но держался прямо, только бледнел. Язык не заплетался, а глаза разгорались горячечным упрямством.
– Что значит – bibamus? – спросила немного жеманно полная шатенка, уставившись на Нарумова сквозь золотые очки.
– Это переводится словом выпьем,- сообщила нежным голоском юная филологиня Даша.
– О! – сказал, моргая, Алик.- Какая девушка! Такие кадры нам нужны. Я отменяю свой старинный тост “За красный флаг над тем и этим Белым домом” и предлагаю новый.- Он потянулся к Даше, чмокнул воздух, потом все же ухватил ее руку и поцеловал.
Маленький, тщедушный, жалкий, он казался себе, наверно, элегантным жуиром.- За женственность, которая пробуждает в нас мужчин!
Джазист Майкл изобразил улыбку, опрокинул в рот рюмку водки и заел парой редисок. Женщина с бархоткой нахмурилась на возникшую соперницу, но тут же простила Дашу, взяв в соображение ее молодость и кобелиную прыть мужиков. Исихаст и евразиец шумно вздохнул, но промолчал и тоже выпил. А дворянин Нарумов вдруг перегнулся через стол и схватил Алика за воротник рубахи, сказав бретерским, ледяным и бесстрастным голосом:
– Ты куда, чмо, лезешь? Не про тебя такая! Не тобой положено, не тобой возьмется.
Алик вырвался, брезгливо махнул рукой, словно отряхивался от прикосновения Нарумова, обернулся за помощью к Павлу и Лёне:
– Ему что, мой поц или мой нос не нравится? Но это уже никак не поправить!
– Друзья, хочу вам слайды показать. Я ведь месяц назад в Греции был,- попытался отвлечь бретера и дворянина Лёня.- Я там себе сказал: теперь в Греции наконец все есть. Даже я.
– Нет, покажи-ка лучше нам давно обещанное письмо,- перебил Лёню
Павел, стараясь тоже заговорить возникшую напряженность, но и в самом деле недолюбливая слайды – архитекторскую утеху.
– Только не здесь! – воскликнул Нарумов.- Я уже это произведение имел счастье читать. Типичный деревенский эпос: кругом говно, но от этого какая-то благостность в мире разлита.
Лёня захохотал. Ситуация разрядилась. Джазист проглотил еще две-три рюмки и включил магнитофон. Оказалось, обработка каких-то тем Гершвина, довольно симпатично. Бутылки пустели.
Пришли еще две женщины – лет по тридцать с небольшим. Пользуясь отъездом жены на отдых, Лёня пригласил их: грудастенькую и тощенькую – для себя и еще одну для холостых разведенных друзей.
Задернули занавески. Женщины пьянели, сами обнимали своих соседей. Звучала музыка. Нарумов побледнел еще больше. Он сидел гордо в торце стола, наливал себе рюмку за рюмкой и пил, не дожидаясь тостов.
Галахов, чтобы отвлечься от пьянства, снова вспомнил о письме.
– Эй! – окликнул он Лёню, ворковавшего с грудастенькой.- Пока ты не забыл, покажи, где там у тебя живая вода. Ну, наш отечественный святой Грааль!
Лёня ошалело поднял на него глаза, не сразу взяв в толк, о чем речь. Потом сообразил, оторвался от своей уже млеющей дамы.
– С удовольствием, старичок, всенепременно. Оно у меня в той комнате. Пошли.
Грудастенькая сразу потеряла точку опоры и, чувствуя себя неуютно, ойкнула:
– Ой, вы куда, мальчики?
Даша тоже вопросительно посмотрела на них.
– Они сейчас вернутся. Понюхают наш отечественный навоз. И вернутся,- пояснил Нарумов.
В соседней совсем захламленной комнате, куда Лёня стащил все вещи, чтоб свободнее было пировать рядом, он достал из верхнего ящика стола две тетрадных странички и, протягивая их Павлу, забормотал, как всегда, восторженно:
– Старичок! Это чудо что такое! Ты Володю Нарумова не слушай. Он бретер и циник. Ты сам увидишь и поймешь. Это не просто человек пишет, а словно сама природа. Просто, спокойно. Даже немного жутко от его спокойствия. Да ты почитай. Это брату двоюродному моей жены пришло, он ей показал, а я подсуетился, себе оставил, хотел всем показать, а тебе, волчине, в первую очередь.
Листочки были не вынуты, а вырваны из школьной тетради, буквы крупные. Написано сплошняком, без знаков препинания и без всякой грамматики. Сначала шел обратный адрес: