Сошествие/Descensus
Шрифт:
Самым важным для них умением было умение ждать. Ждать, когда ход истории изменится, когда колесо фортуны сделает ещё одни оборот, поскольку на своей шкуре уверились, что ничто не длится вечно. В этой странной и непохожей на других стране века были короткими и все терпеливо ждали, чтобы прошёл тёмный век, как проходит ночь. Для них, детей здешних гор, история было не дольше и не короче смены дня и ночи. Они просто жили не задаваясь вопросом, а есть ли в мире иная, может быть лучшая жизнь. Они считали, что хорошо уже то, что жизнь есть и своих детей учили тому же.
Сейчас по её земле ехали Срджан, Мрджан и Младжан. Ехали в сторону Вишеграда, к реке Дрине, что несёт свои зелёные воды на самой границе, которая делит Республику Сербскую и Союзную Республику Югославию. Ехали по осенней
В ту осень, пробираясь осторожно через утренний туман по мокрой глине поселковой дороги Срджан Малешевич, впервые после возвращения с войны, чётко и ясно понял и осознал, что он, всю свою жизнь ратуя за право верить в то, что он выбрал идеалом, и бороться за то, чтобы этот идеал осуществить, на самом деле, лишь марионетка, управляемая незнакомыми ему людьми. Игрушка, к которой он, Срджан Малешевич, испытывал лишь презрение. Срджан мог узреть истину и ранее однако он, ведомый собственной слабостью и собственным тщеславием надеялся, что столкновение с этой истиной наступит как можно позже, или даже вовсе не произойдёт. Он не знал, что в жизни человека наступают перемены, которые он не может предвидеть и остановить. Он не понимал, что нет такой силы, которая бы могла отложить момент истины, момент прозрения – тот холодный душ, после которого всё становится иным. Восторги и убеждения молодости больше не защищали Срджана Малешевича так, как всё ещё защищали его более счастливых ровесников, которые с гордостью носили свои розовые очки.
Той осенью, глядя через запотевшее стекло и стараясь запомнить силуэт страны, которую он покидал, Срджан Малешевич понял, что ему больше нечего бояться. Свобода, о которой он мечтал невозможна. Невозможна здесь, среди этих гор. Невозможна на его родине, среди этих людей, которых он знает и понимает.
Свобода – это страх, страх самого себя и собственных решений. Свобода – это цепи. Цепи, которые умеют носить с достоинством, только взрослые. Только те, которые понимают их значение и их суть. Срджан и далее верил в свободу, однако больше не знал, кому эта свобода суждена и не был уверен, что ему она необходима. Он в сотый раз спрашивал себя, заслуживают ли он и его народ свободы, могут ли те, кто привык от решений уходить в горы, взять на себя это тяжкую ношу. Он не смог. Не смог стать свободным в этом родном для него мире. В мире, который для него был действительно значительным и важным. Как же он сможет достичь успеха где-то в далёком чужом мире? И важен ли для него этот возможный успех?
Тишина в автобусе висела густым молоком тумана. Это не была напряжённая, лихорадочная тишина тех, кто на что-то надеется. Это не была торжественная тишина важного события. Это была покорная овечья тишина, словно предстоящие места, куда их несёт автобусик, и события, которые их ожидают, не имеют к ним никакого отношения. Это была тишина без страха. Поскольку страх – это свобода.
Свобода – возможна, если есть выбор. А они были освобождены уже от выбора. От обязанности размышлять и беспокоиться. От сомнений и дилемм. Они уже проиграли. Проиграли всё, свои битвы, те битвы, которые они вели по желанию других, но проиграли исключительно по своей вине. Не может быть победителем человек, который уходит из своего городка на войну и возвращается после войны в тот же городок. Не может
Когда-то их предки возвращались после войны победителями. Поскольку победой была редкая возможность – умереть дома и быть похороненным рядом с дорогими могилами. Победителями были те, кто после войны мог вдоволь накормить потомков хлебом и воспоминаниями. Каждое поколение боролось за право лежать в своей могиле и кормить детей собственно выращенным хлебом. О большем и не мечтали. Мечтали лишь о том, что для других народов было скучной нормой. Но победителей в этой, последней войне – не было.
Тишина густела, разительно отличаясь от того трепета, который когда-то царил в военном грузовике Югославской народной армии, когда они, тогда ещё молодые солдатики, ехали на свою первую войну – в полыхающую Славонию. В зелёных суконных мундирах, в блестящих ботинках и новеньких ремнях. Он них разило кожей и оружейным маслом. А на их круглых мальчишечьих головах красовались пилотки-титовки с металлическими красными звёздочками.
С глупой наивностью двадцатилетних, верующих, что едут на учения, а не на войну, в поход, а не в окоп, они были защищены своим святым простодушием. Они, гружёные рюкзаками, где лежали такие дорогие для них и такие бесполезные для сохранения их жизни вещи, пили и пели, поддразнивали друг друга и шутили. Это была их последняя дорога. Дорога, когда все были равны и все были братья. И не было ни эллина, ни иудея, ни серба, ни хорвата, ни мусульманина.
Новобранцы Югославской народной армии ехали на похороны своей мечты. Мечты, которая навсегда осталась в жирной грязи Славонии, Бараньи и Западного Срема. Это были мечты о сильном государстве и сплочённой армии трёх народов, триединых как Бог и также распятых как Сын Божий – за чужие грехи. Ехали не боясь подлости и предательства, улыбались без страха и сомнений, принимали подарки и слали поцелуи. Женщины плакали, вытирая слёзы и видя в них, сходно возрасту, своих детей или мужей, женихов или внуков. За грузовиками бежали дети и псы. В придорожных магазинах им бесплатно отпускали те мелочи, которым им захотелось купить. Они – весёлые боснийцы, проезжая через села, знали, что это их, боснийские села, и даже не задумывались – кто там живёт: боснийские ли сербы, боснийские ли хорваты или же боснийские мусульмане.
И как же изменилось всё после первой их военной вылазки. Когда они – ошеломлённые, грязные и промокшие, ехали молча через те же самые сёла, которые глядели на них тяжёлым взглядом плотно закрытых ставней. И они знали, что нужно как собственное имя запомнить, чьё это село: сербское ли, хорватское ли, мусульманское ли. Чьё село, чей дом, чей лес и чья дорога. Запомнить как помнишь имя своё и знать как знаешь собственную национальность. Потому что если этого не сделать, погибнешь. Уже не было на их путь людей, которые бы хотели их встретить и разделить с ними их триумф. Да и триумфа не было никакого. По тишине после первого боя уже знали результат этой войны. Уже осознали, вытирая со лбов кровавый пот, что стали свидетелями последних судорог умирающей Югославии.
Под брезентом военного грузовика, который возвращался с линии фронта, было намного свободнее: часть их друзей ехали отдельно. Потом их положат в свинцовые гробы и перешлют матерям, снабдив эти посылки телеграммой, мол, такой-то солдат пал на поле боя, честно отслужив службу свою. Но этим матерям повезло больше, чем тем, которые ничего не получили. Их сыновья не вернулись с поля боя: пропали без вести. Во мраке сгинули. Сердца трёх товарищей – Срджана, Мрджана и Младжана обливались кровью от всего происходящего. От разговоров о наших и ваших, об отечестве и родине, о несправедливости и исторических долгах. С пилоток исчезали звезды, исчезали сами пилотки-титовки. На головах возникли шайкачи на которых реяли королевские двуглавые орлы, или шапки с шахматным хорватским узором, или фески с боснийскими лилиями. И все, раньше бывшие братьями одной семьи, оказались различными. Оказались чужими. Оказались врагами, а не братьями.