Сотня золотых ос
Шрифт:
Марш уже с трудом помнила, что им наплела. Что-то про высказывание, про революционные акции? Ах да, серебристая оса, лучший эфир недели. Очки, благодаря которым можно позволить себе несколько лет хамить людям и не бояться ответственности.
О, она могла потратить эти очки куда лучше. Но Марш давно не видела смысла тратить рейтинг на себя.
Что она могла? Переехать в комнату побольше? Открыть себе доступ к нижнему уровню учебных программ, чтобы ее научили собирать конвенты или настраивать рекламу для других конвентов?
Марш
А главное — она эти очки зарабатывала не для себя. Она на них права-то не имела, но раз уж так получилось, что они остались с ней — почему бы не потратить на право быть собой.
Этой всем неприятной, мерзкой собой.
Девушка в стеклянной башне смотрела мрачно.
— Чего ты боишься?
— Когда башня взорвется, с профилей Освальда, Даффи и Иви разойдутся уведомления. Они возьмут на себя ответственность за этот поджог и за прошлые, сразу трое выпускников Гершелла, которых он официально признал готовыми к выпуску… — пробормотала она, закрыв лицо ладонями.
Пришла в конвент посмотреть самой себе в глаза и закрывает лицо. Хорошо что она не может ненавидеть себя сильнее.
— Но их признал готовыми к выпуску не Гершелл, — усмехнулся ее собственный голос.
Ее голос. Мягче. И меньше хрипит — она тогда столько не курила. Зачем она сюда пришла? Надеялась услышать в собственном голосе торжество?
Тогда в ней не было столько злости. Как она могла забыть, что создала этот конвент, чтобы не забывать о хорошем в себе? Зачем еще и сюда потащила свою ненависть?
Потому что в одиночку она с ней больше не справлялась. С ненавистью — и со страхом.
— Гершелл отвечает за репутацию центра. Я даже не уверена, что Освальд и остальные не отделаются продлением срока в центре на пару месяцев, — с вызовом ответила она, не отнимая рук от лица.
— Ты знаешь, что это не так, — голос прозвучал совсем рядом. Марш откуда-то точно знала, что ее аватар только что положил руку ей на плечо, хотя тактильных модификаций у нее до сих пор не было.
И уже вряд ли когда-нибудь будут.
— Значит, им выпишут штрафы, — огрызнулась она. — Поставят ограничители на профили. Отстань, они сами так решили, я их не заставляла. Никто им рейтинги не обнулит, они же не убийцы и не террористы.
— Но ты намекаешь об этом в сообщениях, которые составила от их имени, — заметил ее голос.
— Намекаю, а не говорю прямо. Скажут карабинерам, что это не так — и отделаются легко. А начнут дурить, упираться и повторять чушь про революции и высказывания — не моя вина. К тому же они действительно получат очки от просмотров, люди же любят шоу со взрывами. Если их не заморозят, то очки общественных симпатий могут покрыть ущерб от…
— Ты сама в это не веришь, — голос был печален. — Ты просто не хочешь этого делать. Не хочешь никого подставлять. И не знаешь, что делать дальше.
— А какой
— Прости его.
Марш сорвала очки так резко, что вырвала один из датчиков в повязке. Зашипела от боли, растерла ладонями лицо, и вдруг поняла, что если бы не боль — она бы разрыдалась.
— Да что ты за сука! — рявкнула она, швыряя очки в стену. — Что я была за сука! Раз я была такая замечательная была и всепрощающая — какого хрена сейчас-то все так?!
Можно спуститься в аптеку. Она помнила белые коридоры без дверей, тесные, светлые, с низкими потолками. Нужно пройти по этому лабиринту к закрытому решеткой помещению, полному стеллажей и витрин. Попросить капсулу мизерикорда и выпить завтра, когда все будет сделано. Аби отправит карабинерам сообщение о том, что она приняла мизерикорд, не нужно даже переживать, что ее труп не найдут.
А может, это было бы весело. Ее нашли бы через пару месяцев, по запаху из вентиляции и хорошенько попыхтели, отдирая ее останки от пола. Да, от пола, чтобы нельзя было просто выбросить труп вместе с кроватью.
Марш не выдержала и расхохоталась. Она редко позволяла себе такие выходки, находя их слишком драматическими и манерными, но сейчас, казалось, только это и может принести облегчение.
Последний раз, пожалуй, когда увидела, как Леопольд собирает вещи. Он ее такой и запомнил, конечно же. С тех пор она и не срывалась, но сегодня-то был особенный день.
Может быть, последний.
Хотелось странного. Хотелось спуститься, купить в палатке кремовое пирожное и съесть его, растирая крем по лицу и рукавам. Хотелось зайти в душевую кабинку, включить ледяную воду и лежать на полу, дышать ей, пока легкие не начнет сводить, а все идиотские мысли не уйдут в слив.
А может, стоило написать письмо. Например, Леопольду. Он закрыл все контакты, его профиль все эти годы оставался приватным, но может, он однажды прочитает и тогда их прощание состоится. Что бы она сказала ему? «Мне осталось жить полтора часа, я что-то сделала не так, но уже не пойму, что именно?»
«И пусть памяти обо мне не останется даже в чужих снах?»
Чушь какая. И пирожные, и сны, и вода — все чушь, но ужасно, ужасно смешная, чу-у-ушь!
Она не отказывала себе — смеялась, позволяя легким выталкивать все обрывки слов, которые она не могла сказать, мыслей, которые не могла подумать. Поступков, которые не могла совершить.
Что-то теплое ползло по щеке из-под повязки. Наверняка кровь. Это было очень плохо, потому что мир начал расплываться, повязка явно потеряла контакт. Сможет она сама его вернуть или придется идти в санблок?
Какая разница. Она даже рада была этой боли.
Она ее, в конце концов, заслужила, и еще заслужит. Обязательно заслужит, если кто-то думает, что знает, какая она дрянь, то ей есть что сказать всем этим людям!
Но как же.
Как же не хотелось, чтобы завтрашний день наступал.