Сотрудник ЧК
Шрифт:
– Да мне-то что! – досадливо поморщился Филиппов. – Ты сам говоришь: дисциплина. Велят – надо исполнять.
– Повторяю: никуда ты не полетишь! Сейчас напишу распоряжение, что я под угрозой ареста запретил тебе исполнять приказ номер двести шестнадцать дробь восемнадцать, так как считаю этот приказ вражеской вылазкой. Хватит с тебя?
Филиппов явно заколебался.
Брокман встал, сдавил в кулаке бронзовый набалдашник пресс-папье.
– Послушай, Филиппов, – проговорил он негромко, но так, что летчик быстро поднял на него глаза, – я тебя знаю как большевика, иначе я
Алексей видел, что Филиппов сдается. Он уже не возражал, а только смотрел на Брокмана, хмуря желтые выгоревшие брови.
Хотя Алексею трудно было судить, прав Брокман или нет, но во всем облике председателя ЧК и в его манере говорить была такая уверенность, спокойная сила, которая убеждала помимо слов. Глядя на него, Алексей подумал: «Вот это мужик! Боевой!»
Он не стал дожидаться конца разговора. Пользуясь тем, что Брокман и Филиппов забыли, казалось, о его существовании, он подобрал свои пожитки и вышел из комнаты.
В коридоре Алексей столкнулся с румяным пареньком – дежурным.
– В порядке? – поинтересовался тот.
– В порядке. Работать у вас буду. Дежурный протянул руку:
– Приятно познакомиться. Оперативный комиссар Федор Фомин. – И сразу переходя на «ты», спросил: – Ну, как тебе наш председатель показался?
– Крепкий!
– Ого! – Фомин со значением поднял палец. – Сама сила!
Паренек он оказался расторопный. Куда-то сходил, достал талоны на обед и отвел Алексея в столовую.
Они ели ячневую кашу с постным маслом, пили несладкий, отдающий жестяным привкусом чай, и Фомин рассказывал Алексею о людях, сидевших кое-где за столиками. Каждого из них он наделял громкими торжественными эпитетами:
– Вон в углу, видишь, – Адамчук, – шептал он, указывая на пожилого чекиста с густой сединой в коротких волосах. – Уполномоченный по бэбэ, [5] гроза бандитов, самого Кузьку-анархиста изловил… А вон тот – Илларионов. О-о, брат, это человек! Пламенный борец, пощады врагу не признает! Как дорвется до дела – все горит под ним!..
5
Бэбэ (б.б.) – так назывались отделы по борьбе с бандитизмом.
У Илларионова были тонкие интеллигентные черты, движения порывистые и угловатые. Бледно-голубые глаза, глубоко задвинутые в глазницы, ни на чем не останавливались подолгу. Он казался человеком нервным и неуравновешенным.
Зато в третьем чекисте, на которого указал Фомин, уравновешенности хватило бы на троих. Звали его Никита Боденко. Огромного роста, косая сажень в плечах, медлительный и спокойный, он производил впечатление простоватого добродушного увальня. Ворот гимнастерки не сходился на его богатырской шее, а стол, за которым он сидел, казался ему не по росту.
– Силища у него, что у бугая! Киевский богатырь! Попадись ему Иван Поддубный – уложил бы, убей меня на месте!..
Фомин был недавно направлен на работу в ЧК райкомом комсомола, и эта работа наполняла его гордостью, которую он, как ни старался, не мог скрыть. Он любил говорить: «Мы, чекисты», «В нашем чекистском деле», и при этом румяное лицо паренька принимало важное выражение, которое еще больше подчеркивало его в общем совсем мальчишеский возраст – лет семнадцать, не больше. Брокмана он считал образцом чекиста и, захлебываясь от восторга, рассказал Алексею, как тот, руководя неделю назад облавой на политических бандитов, скрывавшихся в Сухарном, лично скрутил здоровенного бандюка, который все-таки успел прострелить ему мякоть левой ноги.
– Знаешь, какая у него рана? – говорил Фомин. – Во! С кулак! А он хоть бы день отлежался! Ходит! Все ему нипочем!
Мимо их столика прошел стройный цыганковатый парень в черной косоворотке, подпоясанный наборным кавказским ремешком. Кобура револьвера, привешенная к брючному поясу, приподнимала рубаху сзади.
– Ты чего тут заливаешь, Федюшка? – спросил он, окидывая Алексея недобрым настороженным взглядом.
– Здесь лудильщиков нету, в другом месте ищи! – оскорблено надулся Фомин.
Парень нахлобучил ему кубанку на нос:
– Ишь ты, чакист!
– Руки-то не распускай! – крикнул Фомин. – Тоже манеру взял.
Парень хохотнул и отошел к окну выдачи. Он заглянул в кухню и что-то сказал – там засмеялись. Он был очень красив – смуглый, чернобровый, с тонкой, как у девушки, талией и кудрявыми волосами, выбивавшимися из-под бархатной кепки.
– Между прочим, железный человек! – вполголоса сказал Фомин. – Серега Никишин. В деникинской контрразведке побывал, ребра переломаны. А здесь, знаешь, кем? – И шепотом: – Комендантом!.. Потому он такой весь и дерганый. И пристает потому… А так парень ничего.
Больше он ничего не успел рассказать: его вызвали наверх.
Пообедав, Алексей пошел в город.
Прежде всего он отправился по адресу, данному ему Фельцером, в сапожную мастерскую. Сгорбленный, подслеповатый сапожник пообещал сшить сапоги за три дня.
Теперь оставалось еще два дела: повидать сестру и устроиться на ночлег.
С Екатериной Алексей давно потерял связь. За последний год он не получил от нее ни одной весточки. И хотя могло случиться, что письма сестры просто не находили его на фронте, ко многому привыкший за эти годы Алексей готовил себя к любой неожиданности.
Шел он по родной улице, узнавая незабываемые ее приметы: акации вдоль устланных известковыми плитами панелей, заборы, в которых известна каждая лазейка, гранитные тумбочки у ворот, покоробившиеся, порыжелые от времени номерные знаки…
Подходя к своему дому, он невольно сдерживал шаги.
Дверь открыл незнакомый старик.
– Давно не живут, – сказал он, – больше года. Дом сдали… Кто ж их знает, куда уехали. Говорили, в Большие Копани, а после был слух, что в Екатеринослав… Нет, письма никакие не приходили. Вы кто им приходитесь?