Совершенство
Шрифт:
— Кто бы говорил, — хмыкаю я, специально высокомерно задирая вверх подбородок. — Твоя надменность и желание судить других ничуть не меньше, Нестеров.
Замечаю вдруг, что стало очень тихо и голоса Сахарова и Дубининой из их палатки больше не слышны. Затихли кузнечики в траве. Лишь шумит прибой и негромко шуршит грифель карандаша, которым Марк продолжает водить по бумаге.
— Значит, ты признаешь, что у нас больше общего, чем ты думала, милая? — усмехается Нестеров.
Он закрепляет карандаш под зажимом, захлопывает папку-планшетку и устремляет взгляд на меня.
—
Вскакиваю с коврика, понимая, что не желаю больше оставаться в его обществе, даже если Ник соизволит прийти, как обещал. Прав был чертенок, Марк — абьюзер и манипулятор, и играть в его игры я не собираюсь.
— Тебя, — хрипло и низко усмехается Нестеров, не сводя с меня ленивого оценивающего взгляда.
А я замираю на мгновение, словно загнанный в угол зверь и сердце начинает колотиться в груди, словно сумасшедшее. Кровь застывает в жилах.
«Я предупреждал, — испуганно шепчет чертенок с плеча, и добавляет, прежде чем снова исчезнуть: — Он как ты, привык получать то, что хочет. Надо было бежать, пока была возможность».
Еще один любитель проводить между нами параллели, будь он неладен. Злость пересиливает страх:
— Пошел ты, Нестеров. Хотеть не вредно, — выплевываю я, даже не глядя в его сторону.
Ухожу в палатку, продолжая кипеть от злости. Достаю из сумки в тамбуре футболку и шорты, чтобы переодеться для сна и только тогда замечаю, что один из замков моего саквояжа разошелся. Именно тот, в который я так беспечно положила бутылек с лекарством. И сейчас его там, разумеется нет.
Шепотом произношу несколько непечатных слов, характеризуя собственное отношение к этому неприятному факту и к сложившейся ситуации в целом. Кажется, спать мне в ближайшие три ночи не придется.
Треклятый Сахаров. Чертов Нестеров. Идиотская Дубинина, предложившая эту глупую идею с дурацким отдыхом!
Сопя от негодования, ухожу в спальную комнату палатки, чтобы переодеться. Развязываю ремень, сбрасывая платье на коврик. Облачаюсь в футболку и короткие шорты. Потом возвращаюсь в тамбур, чтобы аккуратно сложить одежду и взять мягкий серый плед из велсофта, чтобы укрыться ночью.
Замок тамбура не застегнут, и я вижу, как Нестеров тушит огонь в костре, отвечающий ему недовольным шипением и белым паром. Тороплюсь скрыться в спальне и закрыть молнию на дверце до того, как он придет в палатку, чтобы не продолжать во всех отношениях неприятный разговор, хотя и сомневаюсь, что ткань станет достаточной преградой, чтобы остановить Марка, если он пожелает это сделать.
Какого рожна он вообще завел эту тему? Зачем высказал мне собственное мнение о Тоше, прекрасно зная, что оно мне не понравится и заденет за живое?
Как всегда, общение с Марком вызывает у меня больше вопросов, чем ответов, а чертенок, который иногда объясняет мне его поведение, почему-то предпочитает не появляться. Погасив фонарик под потолком, ложусь на мягкий туристический коврик, хотя и понимаю, что уснуть без таблеток вряд ли смогу.
Слышу шелест шагов Марка, негромкий звук замка-молнии закрывающего дверь в тамбур. Поверхность коврика подо мной внезапно становится неудобной, и я поддаюсь внезапно возникшему желанию ворочаться, в тщетной попытке устроиться получше. То скидываю с себя плед, то укрываюсь им снова. Чувствую себя дурацкой принцессой на горошине, которая не могла уснуть на двадцати тюфяках.
Но я перестаю ерзать и вертеться, когда высокий темный силуэт Нестерова замирает в освещенном оставшимся фонарем дверном проеме. Он вычерчен контурным светом так четко, словно нарисован графитом на ткани дверцы. И слишком явно эта картинка напоминает мне другую такую же, навсегда отпечатавшуюся в моей памяти, словно след от удара отбойного молота. Тот же желтый контурный свет. Точно такой же темный силуэт и дверной проем. Такая же ночь и такая же я — испуганная, маленькая, уязвимая.
Еще и потерявшая таблетки — единственное, что могло бы помочь.
Головой понимаю, что та ситуация никогда не повторится. Что я в силах дать отпор. Что Нестеров вряд ли решит причинить мне вред. Но предательский организм реагирует рефлекторно, как у собаки Павлова на звон колокольчика.
Кровь мгновенно леденеет в жилах. Холодный пот прошибает кожу на спине и груди, заставив ее покрыться мурашками, а тонкую ткань футболки — прилипнуть. В легких застывает воздух, который я вдохнула только что, а в горле застревает крик. Не могу издать ни звука, слыша лишь собственное сердцебиение — пульс бьющий в висках, словно тяжелые удары барабана. Гулкие и болезненные.
Время останавливается. Перед глазами бестолково мельтешат разноцветные мошки. Абсолютно иррациональная паника полностью подчиняет меня себе, тянет в гудящую непроглядную бездну, разверзшуюся прямо передо мной на расстоянии шага.
Вместо крика из горла вырывается сдавленный хрип, но я все так же не в силах пошевелиться. Желудок стянуло в тугой узел, а грудь сдавило так, будто на ней не футболка, а стальные тиски.
— Милана, — голос Нестерова долетает откуда-то издалека, приглушенный настолько, что я едва разбираю собственное имя.
Только Марка мне сейчас не хватало. Ведь именно его я и боюсь. Это его появление спровоцировало приступ, который намного сильнее, чем множество предыдущих. И всё же пытаюсь сконцентрироваться на нечетких линиях его лица, совсем близко. Ничего не выходит, контуры всё такие же расплывчатые и неровные.
— Милана, — снова окликает он, громко и четко, без малейшего волнения в голосе. — Посмотри на меня.
А разве я не пытаюсь? Чувствую, как Марк приподнимает меня с коврика, а его горячие пальцы сжимают запястье, прощупывая пульс.