Совесть
Шрифт:
— Расстрелял бы! — выпалил Кудратходжа. — Я бы поставил тебя к стенке у той мечети, прижал бы ствол пятизарядки к твоей груди и спустил бы курок, не раздумывая!
Домла невольно похолодел — так страшно сверкнула ненависть в глазах ходжи. Заставил себя улыбнуться.
— Благодарю за откровенность. Но в твоих словах нет логики, ходжа. Ты меня расстрелял бы, прижав к стене мечети, так почему же я должен был жалеть и гладить тебя по головке?
— Погоди! Не путай мою мысль! — Кудратходжа поднес было ко рту бутылку и тут же со злостью швырнул ее в сад. Пустая бутылка прохлестнула сквозь ветки яблони, разбилась вдребезги о стенку кухни. —
Опять все та же баня и тот же таз! Чего только он ввязался в спор с этим пьянчужкой! — досадовал про себя домла, и все же слова о мосте Сират задели его.
— Э, ходжа! Ты же знаешь, я не верю в твои сказки. Ты, видно, хочешь сказать, что я, мол, совершил несправедливость? Так заруби себе на носу — совесть моя чиста. И если осталась у тебя хоть крупинка чести, выйди на улицу, оглянись вокруг — посмотри на новый кишлак, на жизнь людей в нем! Ради этой-то жизни, ради этих людей мы и поступали, как ты считаешь, жестоко. Я не раскаиваюсь ни в чем. Я готов вместе с тобой ступить на любой мост, где испытывается справедливость, в том числе и на мост Сират, если он существует. И мы еще посмотрим, кто достигнет берега, а кто свалится! — домла выговорил все на одном дыхании. Разгорячившись, собрался уже крикнуть: «Хватит, катись отсюда!» — и в это время увидел молодую женщину. Она вошла во двор, ведя за руку пяти-шестилетнего мальчика. Домла невольно осекся.
Женщина остановилась у ворот, поставила на землю плетеную корзину, опустила голову в поклоне.
— У меня тут на летней кухне осталась кое-какая мелочь, можно я заберу, отец?
«Хозяйка этого дома», — молнией блеснуло в голове домлы.
— Пожалуйста, доченька, пожалуйста, — засуетился он.
Молодая женщина прошла с сынишкой в глубину двора — мимо приветливо улыбающегося ей головастого старика и второго — этот сидел нахохлившись, но, увидев ее, словно проснулся.
Проводив женщину глазами, Кудратходжа многозначительно покачал головой:
— Надира, невестка Уразкула.
— Какого Уразкула?
— Да того самого, который в памятный нам обоим год мардикерства отнял чин сотника у твоего покорного слуги и передал его тебе, почтенный профисор! Неужели забыл? Эта женщина — его невестка. Муж у нее механизатор. В их доме ты и живешь. Одним-единым приказом всемогущий Атакузы вытурил их. Для тебя старался, почтенный активист. Потому как ведь у нас равенство и справедливость…
Домла почувствовал во всем теле неожиданную слабость, прислонился к стене. Разве просил он Атакузы, чтобы дали ему этот, такой большой дом! Да и зачем он старику, который одной ногой уже в могиле.
В дверях летней кухни показалась женщина, она тащила за собой сынишку. Мальчик упирался, хныкал:
— Не хочу уходить, не пойду… Наш сад! Хочу здесь…
— Замолчи, кому говорю! Сейчас придет раис! Услышит — прибьет!
Кудратходжа снова хихикнул. До чего же у него противный, дребезжащий смешок!
— Придет раис! Бывало, детей пугали шакалом, а теперь хватает имени твоего племянника, почтенный профисор.
Домла весь дрожал, но не говорил ни слова.
Женщина грустно
— Хороший вы сделали ремонт. Мы тоже собирались в этом году перестроить кухню. Мечтали…
Кудратходжа мотнул головой на тонкой шее:
— Не печалься, дочь моя! В этом ли доме жить, в другом ли — все равно нам уготован один. дом — кладбище. Все туда придем…
Надира не ответила ему.
— До свидания, домла. Я просто так… Прожили здесь десять лет, привыкли. Каждое дерево, каждый цветок в этом дворе сажала своей рукой. Потому и болит душа.
Домла засмущался, закашлял:
— Я понимаю, доченька, я все понимаю.
— Что ж делать, пусть вам живется здесь долго! — Надира потянула за руку продолжавшего хныкать мальчонку и вышла со двора.
Кудратходжа громко цокнул языком:
— Вот она, твоя справедливость! Тут она вся! Не было ее раньше, не будет и теперь!..
Домла резко обернулся. Злобный смех Кудратходжи унес все его сомнения.
— Нет! — крикнул он, выпрямившись во весь рост. — Была, всегда была справедливость! И ты ее, между прочим, отведал сполна. Она была и тогда, когда ты понаоткрывал лавки в годы нэпа, сдирал шкуру с бедняков! Она была, эта справедливость, и когда ты выкрал красавицу Айнису у бедняка-дехканина! Только ты не следовал ей. А помнишь ты, ходжа, что сталось с несчастным мужем Айнисы, когда со своими подкупленными головорезами ты увез ее? Бедный парень повесился на кладбищенской чинаре. Ты помнишь это, ходжа?..
— Помню, профисор, как не помнить. Но только…
— Вон с глаз моих! — зарокотал Нормурад. — Вон, пока не встретимся на том свете на твоем мосту Сират!
Нормурад-ата был страшен. Большой, весь взъерошенный, с поднятым над головой кулаком. Кудратходжа, ощерясь, попятился от айвана к воротам. Нормурад Шамурадов, не опуская кулака, шагнул за ним и вдруг бессильно опустился на ступеньку, в сердце резко и больно кольнуло. Старик долго сидел, уронив голову. Внутренний голос теребил, терзал душу. Он, Нормурад Шамурадов, конечно, прав, тысячу раз прав. Обидно, что не смог сейчас положить на лопатки ходжу. А причиной тому Атакузы — этот дом, этот сад! Ходжа, шелудивый пес, подхватил оброненную кость и тявкает теперь на весь свет.
Он приподнялся, чтобы встать, и в этот момент открылась садовая калитка — пришла Алия. Она сразу поняла, что дяде плохо, быстро подбежала к нему.
— С сердцем нехорошо? Сейчас принесу лекарство…
— Не надо, пройдет. Уже лучше… Атакузы дома?
— Уехал в степь, еще затемно, — Алия, склонив голову к плечу, с нежностью глядела на старика. Домле всегда нравилась эта ее особенность — склонять голову. — Не беспокойтесь, все будет хорошо, Атакузы-ака уже велел привести в порядок ваши книги.
— Я не о книгах. Этот дом он взял с согласия хозяев?
Голова Алии опустилась ниже.
— Не знаю. Они получили квартиру на краю кишлака. Только там еще нет водопровода и газ не провели.
— Так зачем было их сгонять с насиженного места?
— Он думал о вас… — На лице Алии выступил румянец. — Вам же нужен уход…
Слова ее и то, как она произнесла их — робко и нежно, — снова тронули старика.
— Спасибо вам, доченька, — сказал он мягко. — Вы не думайте, я ценю вашу доброту. Очень ценю ее. И все-таки не надо было из-за меня обижать людей. О! — застонал Нормурад-ака.