Совесть
Шрифт:
— Не бойся, дорогая! Все это ненадолго. Приходится поступать так, пока этот человек не уедет обратно. А потом… потом все встанет на свое место. Я официально оформлю наш брак. Заберу тебя в город. Ты же знаешь, я не могу без тебя. Одна только просьба: не забудь того, что я сказал, — ты ко мне пришла по любви. И все. Иначе нам будет плохо. Особенно тебе. Я-то мужчина, как-нибудь выкручусь, но ты — о себе подумай. Нам надо действовать с умом. — Бурибаев робко, нерешительно погладил плечи Фазилат, надел полушубок и вышел.
Прошел
Смуглое лицо, ввалившиеся щеки и странно спокойные, прищуренные глаза — Джаббар не гневался, не укорял. Он испытующе и, как ей показалось, брезгливо смотрел на нее. Она пошатнулась, а может, и упала — не помнит. Потом оказалось, сидит на кровати, а Джаббар все так же беспощадно смотрит на нее.
— Я все знаю, — Джаббар отвернулся к оледенелому окну. — Вы, значит, три месяца не получали моих писем?
«Четыре! Не три, четыре месяца не получала!»
Фазилат не помнит, то ли выкрикнула эти слова, то ли они лишь в мыслях пронеслись. Скорее всего, молчала. Почему же иначе Джаббар так и не оторвал взгляда от затянутого ледяным узором окна? Глухо сдерживая себя, сказал:
— Я выясню причину. Завтра же выясню. Знаете, не было дня, когда бы я не писал вам!
— А я? А мои письма?
— Нет, не получал. И это тоже узнаю. Но не в письмах дело. Говорят, вы получили извещение о моей смерти? Где оно?
Вместо ответа Фазилат бессильно упала на колени, простонала:
— Похоронка!.. Он только что говорил про нее.
— Кто «он»? Бурибаев?
— Да…
— Вы ему отдали похоронку?
— Он сам взял. Давно. Может, порвал, сжег. Да вы же… Вы же ничего не знаете… — Фазилат упала ничком прижалась лицом к ковру, хотела заглушить плач.
Джаббар молчал. Потом она услышала одно лишь слово:
— Ладно…
Раздались чугунно-тяжелые шаги, и кончилось, все кончилось…
Целую ночь и весь следующий день Фазилат пролежала дома, уставившись в потолок. Вечером не зажигала лампу. В поздний час амаки постучал в дверь.
— Фазилат, где ты, детка моя? Почему не зажигаешь свет? — Ощупью пробравшись в комнату, амаки засветил лампу. — Что с тобой, детка? Вставай, оденься. Пойдем к нам. Тетушка твоя приготовила ужин, ждет тебя.
Фазилат молча поднялась, молча надела свое, еще со студенческих лет, пальто и послушно пошла за амаки.
О амаки, этот амаки!..
На улице ее ждали двуконные сани Джамала Бурибаева.
Фазилат двигалась как заведенная. Амаки сел впереди, она сзади и тут вдруг увидела за углом в темноте двух всадников.
— Товарищ Бурибаев! На минутку! — раздалось оттуда, из мрака. Джаббар! Это был Джаббар. Амаки узнал его — взмахнул плеткой, изо всей силы стегнул коней. Оставляя
Когда Фазилат вошла в дом амаки, Джамал Бурибаев был уже там. Большую гостиную оевещала тридцатилинейная лампа-молния. Но углы тонули в темноте. Посреди комнаты на маленьком столике-хантахте стояла початая бутылка водки, рядом — две кукурузные лепешки, на тарелке яблоки и гранаты.
Из неосвещенного угла гостиной навстречу Фазилат нетерпеливо выступил Бурибаев. Подоспевший амаки жестом отозвал его в сторону. С минуту они пошептались во мраке коридора. Бурибаев вернулся в гостиную, торопливо накинул на себя сброшенный на кровать полушубок и, застегивая ремень, сказал:
— Вот что, ханум! Этот самый Джаббар, оказывается, побывал сегодня в районе. Проверял насчет почты. Возможно, завтра тебя вызовут туда. Прошу — отвёчай, как условились, ты…
Он замолчал на полуслове. С грохотом распахнулась дРерь, и на пороге вырос Джаббар.
Амаки ринулся было из дому. Джаббар движением пальца остановил его, всем телом загородил дверь. А сам не сводил глаз, глядел в темный угол, куда затравленным зверем отступил Бурибаев.
— А, товарищ начальник! Мы вас ищем целый день, а вы, оказывается, здесь пропадаете…
Из темного угла — глухой голос Бурибаева:
— Если у вас дело ко мне, пожалуйста, в исполком…
— Мы и здесь можем потолковать. Где мои письма, которые я писал с фронта?
— Странный вы человек! Откуда мне знать про ваши письма!
— Вот как? Значит, не знаете? Наверное, скажете, и к извещению о смерти моей не причастны? Кто сочинил похоронку?
Бурибаев пытался что-то сказать.
— Стой! Не перебивай меня, прохвост! Я… мы сражаемся на фронте, кровь свою проливаем за Родину, за народ, а ты!.. Такие сволочи, как ты, здесь, в тылу, творят пакостные дела! — Джаббар нагнул голову, молодым бычком пошел на Бурибаева.
Бурибаев, перебирая руками по стене, стал медленно отходить вбок. Вдруг схватил со стола бутылку и со всего размаха бросил ее под потолок — в лампу, кинулся к окну, ногой вышиб раму и под градом посыпавшегося стекла прыгнул в проем. Джаббар, опрокинувший в темноте столик-хантахту, успел, должно быть, ухватить беглеца за полу полушубка. С шумом и треском Бурибаев рухнул в темень сада.
— Стой, подлец!
Яркие звезды в черноте окна на миг заслонила широкая фигура Джаббара и он исчез во тьме.
— Стой, стрелять буду!
Тяжелый топот бегущих людей, два резких пистолетных выстрела…
Слезливый стон амаки — последнее, что услышала Фазилат. Она, будто раненная теми выстрелами, упала на ковер.
Сколько прошло времени, не знает. В желтом свете керосиновой лампы увидела упавшего на колени амаки, он дрожал, как в ознобе. Против него над опрокинутым столиком стоял Джаббар. Услышала, как ей показалось, издалека тяжелые, как удары молота, слова Джаббара: