Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

159. Москва (Пролог)

На город туман пастернаковский лег, Пунктир фонарей и гудков, И начался вечер, словно пролог, — Предчувствиями стихов. Мир, незаконченный, как черновик, Перечеркнут крестом окна, И косится над ним — от Днестра до Невы, Папиросой чадя, луна. Толкнет, словно судорога, строка, Записываешь наугад: На трамвайном билете, на коробках Раскуренного «Дукат». И потом блокнот, что дрожит от стихов, Как курки в напряженье дрожат, Теряешь в трамвае. И пробуешь вновь, Как монету, на зуб «Дукат». …Так собирают строки томов, Пригоняя слов голоса… Квадраты четырехэтажных домов Катренами входят в глаза. 1939 ^{159}

160. Лианозово

Хвостом

лисы рассвет примерз ко льду. В снегах бежит зеленый дачный поезд. Вот так и я, стянув поглуше пояс, В пальто весеннем по зиме иду. И стелясь, словно тень, за паровозом, Прозрачные деревья греет дым. Вот так и я, затиснув папиросу, На миг согреюсь дымом голубым. Еще березы, но предчувствьем — город. И руку я на поручни кладу. Вот так и я, минуя семафоры, К другим стихам когда-нибудь приду. 1939 ^{160}

161. Будни

Мы стоим с тобою у окна, Смотрим мы на город предрассветный. Улица в снегу, как сон, мутна, Но в снегу мы видим взгляд ответный. Этот взгляд немеркнущих огней Города, лежащего под нами, Он живет и ночью, как ручей, Что течет, невидимый, под льдами. Думаю о дне, что к нам плывет От востока, по маршруту станций. Принесет на крыльях самолет Новый день, как снег на крыльев глянце. Наши будни не возьмет пыльца. Наши будни — это только дневка, Чтоб в бою похолодеть сердцам, Чтоб в бою нагрелися винтовки. Чтоб десант повис орлом степей, Чтоб героем стал товарищ каждый, Чтобы мир стал больше и синей, Чтоб была на песни больше жажда. 1939 ^{161}

162. Творчество

Я видел, как рисуется пейзаж, Сначала легкими, как дым, штрихами Набрасывал и черкал карандаш Траву лесов, горы огромный камень. Потом в сквозные контуры штрихов Мозаикой ложились пятна краски, Так на клочках мальчишеских стихов Бесилась завязь — не было завязки. И вдруг картина вспыхнула до черта — Она теперь гудела как набат, А я страдал — о, как бы не испортил, А я хотел — еще, еще набавь! Я закурил и ждал конца. И вот Всё сделалось и скучно и привычно. Картины не было — простой восход Мой будний мир вдруг сделал необычным. Картина подсыхала за окном. 1939 ^{162}

163. Маяковский (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд, И тонет подвал, словно клипер. Из мраморных столиков сдвинут помост, И всех угощает гибель. Вертинский ломался, как арлекин, В ноздри вобрав кокаина, Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н, Подбирая по буквам вина. Первое — пили борщи Бордо, Багрового, как революция, В бокалах бокастей, чем женщин бедро, Виноградки щипая с блюдца. Потом шли: эль, и ром, и ликер — Под маузером всё есть в буфете. Записывал переплативший сеньор Цифры полков на манжете. Офицеры знали — что продают. Россию. И нет России. Полки. И в полках на штыках разорвут. Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.) Пустые до самого дна глаза Знали, что ночи — остаток. И каждую рюмку — об шпоры, как залп В осколки имперских статуй. Вошел человек огромный, как Петр, Петроградскую ночь стряхнувши, Пелена дождя ворвалась с ним. Пот отрезвил капитанские туши. Вертинский кричал, как лунатик во сне: «Мой дом — это звезды и ветер… О черный, проклятый России снег — Я самый последний на свете…» Маяковский шагнул. Он мог быть убит. Но так, как берут бронепоезд, Воздвигнулся он на мраморе плит Как памятник и как совесть. Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» — Что слышно стало: пуст город. И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночах Его поддержала «Аврора». 12 декабря 1939 ^{163}

164. О войне

Н. Турочкину

В небо вкололась черная заросль, Вспорола белой жести бока: Небо лилось и не выливалось, Как банка сгущенного молока. А под белым небом, под белым снегом, Под черной землей, в саперной норе. Где пахнет мраком, железом и хлебом, Люди в сиянии фонарей. (Они не святые, если безбожники). Когда в цепи перед дотом лежат, Банка неба, без бога порожняя, Вмораживается им во взгляд. Граната шалая и пуля шальная. И когда прижимаемся, «мимо» — моля, Нас отталкивает, в огонь посылая, Наша черная, как хлеб, земля. Война не только смерть. И черный цвет этих строк не увидишь ты. Сердце, как ритм эшелонов упорных: При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию Дойдет до океанской, последней черты. 1940 ^{164}

165. Хлебников в 1921 году

В глубине Украины, На заброшенной станции, Потерявшей название от немецкого снаряда, Возле умершей матери — черной и длинной — Окоченевала девочка У колючей ограды. В привокзальном сквере лежали трупы; Она ела веточки и цветы, И в глазах ее, тоненьких и глупых, Возник бродяга из темноты. В золу от костра, Розовую, даже голубую, Где сдваивались красные червячки, Из серой тюремной наволочки Он вытряхнул бумаг охапку тугую. А когда девочка прижалась К овалу Теплого света И начала спать, Человек ушел — привычно устало, А огонь стихи начинал листать. Но он, просвистанный, словно пулями роща, Белыми посаженный в сумасшедший дом, Сжигал Свои Марсианские Очи, Как сжег для ребенка свой лучший том. Зрачки запавшие. Так медведи В берлогу вжимаются до поры, Чтобы затравленными Напоследок Пойти на рогатины и топоры. Как своего достоинства версию, Смешок мещанский Он взглядом ловил, Одетый в мешок С тремя отверстиями: Для прозрачных рук и для головы. Его лицо, как бы кубистом высеченное: Углы косые скул, Глаза насквозь, Темь Наполняла въямины, Под крышею волос Излучалась мысль в года двухтысячные. Бездомная, бесхлебная, бесплодная Судьба (Поскольку рецензентам верить) — Вот Эти строчки, Что обменяны на голод, Бессонницу рассветов — и На смерть: (Следует любое стихотворение Хлебникова) Апрель 1940 ^{165}

166. Дуэль

Вороны каркали, и гаркали грачи, Березы над весною, как врачи В халатах узких. Пульс ручьев стучит. Как у щенка чумного. Закричи, Февраль! И перекрестные лучи Пронзят тебя. И мукам той ночи — Над каждой строчкой бейся, — но учись. . . . . . Каждая строчка — это дуэль, — Площадка отмерена точно. И строчка на строчку — шинель на шинель, И скресты двух шпаг — рифмы строчек. И если верх — такая мысль, За которую сжегся Коперник, Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись, Пусть пиши без бумаги и перьев. Май 1940? ^{166}

167. Дождь

Дождь. И вертикальными столбами Дно земли таранила вода. И казалось, сдвинутся над нами Синие колонны навсегда. Мы на дне глухого океана, Даже если б не было дождя, Проплывают птицы сквозь туманы, Плавниками черными водя. И земля лежит как Атлантида, Скрытая морской травой лесов, И внутри кургана скифский идол Может испугать чутливых псов. И мое дыханье белой чашей, Пузырьками взвилося туда, Где висит и видит землю нашу Не открытая еще звезда, Чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится К нам, на дно, забрасывая свет, Заставляя сердце в ритм с ней биться, Древняя флотилия планет. 1940 ^{167}

168. 194…

Высокохудожественной строчкой не хромаете, Вы отображаете Удачно дач лесок. А я — романтик. Мой стих не зеркало — Но телескоп. К кругосветному небу Нас мучит любовь: Боев За коммуну Мы смолоду ищем. За границей В каждой нише По нищему, Там небо в крестах самолетов — Кладбищем, И земля все в крестах Пограничных столбов. Я романтик — Не рома, Не мантий, — Не так. Я романтик разнаипоследних атак! Ведь недаром на карте, Командармом оставленной, На еще разноцветной карте за Таллинном, Пресс-папье покачивается, как танк. ^{168}