Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

3

Его возила утром мама на трех трамваях в детский сад, далеко, за заводом АМО, куда Макар гонял телят. Где в арестантские халаты часов на восемь водворят, где даже самый дух халатен, о «тетях» и не говоря, но где плывут в стеклянных кубах в воде общественной, ничьей, к хвосту сходящие на убыль отрезки солнечных лучей; где верстаком нас приучали, что труд есть труд и жизнь — труд, где тунеядцев бьют вначале, а после в порошок сотрут; где на стене, как сполох странный тех неуверенных годов, на трех языках иностранных изображалось: «Будь готов!» О, мы языков не учили, зато известны были нам от Индонезии до Чили вождей компартий имена.

4

В

те годы в праздники возили нас по Москве грузовики, где рядом с узником Бразилии художники изобразили Керзона (нам тогда грозили, как нынче, разные враги). На перечищенных, охрипших врезались в строгие века империализм, Антанта, рикши, мальчишки в старых пиджаках. Мальчишки в довоенных валенках, оглохшие от грома труб, восторженные, злые, маленькие, простуженные на ветру Когда-нибудь в пятидесятых художники от мук сопреют, пока они изобразят их, погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо вперед стремящиеся упрямо, чуть рахитичные колеса грузовика системы АМО, и мальчики моей поруки сквозь расстояние и изморозь протянут худенькие руки тотемом коммунизма.

5

А грузовик не шел. Володя в окно глядел. Губу кусал. На улице под две мелодии мальчишка маленький плясал. А грузовик не шел, не ехал. Не ехал и не шел. Тоска. На улице нам на потеху мальчишка ходит на носках. И тетя Надя, их педолог, сказала: «Надо полагать, что выход есть и он недолог, а надо горю помогать. Мы наших кукол, между прочим, посадим там, посадим тут. Они — буржуи, мы — рабочие, а революции грядут. Возьмите все, ребята, палки, буржуи платят нам гроши; организованно, без свалки буржуазию сокрушим». Сначала кукол били чинно, и тех не били, кто упал, но пафос бойни беспричинной уже под сердце подступал. И били в бога и в апостола и в христофор-Колумба-мать, и невзначай лупили по столу, чтоб просто что-нибудь сломать. Володя тоже бил. Он кукле с размаху выбил правый глаз, но вдруг ему под сердце стукнула кривая ржавая игла. И показалось, что у куклы из глаз, как студень, мозг ползет, и кровью набухают букли, и мертвечиною несет, и рушит черепа и блюдца, и лупит в темя топором не маленькая революция, а преуменьшенный погром. И стало стыдно так, что с глаз бы, совсем не слышать и не быть, как будто ты такой, и грязный, и надо долго мылом мыть, Он бросил палку и заплакал, и отошел в сторонку, сел, и не мешал совсем, однако сказала тетя Надя всем, что он неважный октябренок и просто лживый эгоист, что он испорченный ребенок и буржуазный гуманист. (…Ах, тетя Надя, тетя Надя, по прозвищу «рабочий класс», я нынче раза по три на день встречаю в сутолоке вас…)

6

Домой пошли по 1-й Брестской, по зарастающей быльем. В чужих дворах с протяжным треском сушилось чистое белье. И солнце падало на кровли грибным дождем, дождем косым, стекало в лужу у «Торговли Перепетусенко и сын». Володя промолчал дорогу, старался не глядеть в глаза, но возле самого порога, сбиваясь, маме рассказал про то, как избивали кукол. про «буржуазный гуманист»… На лесенке играл «Разлуку» слегка в подпитье гармонист. Он так играл, корявый малый, в такие уходил баса, что аж под сердцем подымалась необъяснимая слеза.

7

А мама бросила покупки, сказала, что «теряет нить», сказала, что «кошмар» и — к трубке, скорее Любочке звонить. (Подруга детства, из удачниц, из дачниц. Всё ей нипочем, образчик со времен задачников, за некрасивым, но врачом). А мама, горячась и сетуя, кричала Любочке: «Позор, нельзя ж проклятою газетою закрыть ребенку кругозор, Ведь у ребенка “табуль раса” (Да ну из фребелевских, ну ж), а им на эту “табуль” — классы буржуев, угнетенных. Чушь. Володя! Но Володя тонкий, особенный. Не то страшит. Ты б поглядела на ребенка — он от брезгливости дрожит, Всё, мой апостол, что-то ищет. Ну, хватит — сад переменю. Ах, Надя, — толстая бабища, безвкуснейшая парвеню».

8

Володя слушал, и мокрица между лопаток проползла. Он сам не ведал, что случится, но губы закусил со зла. Какая-то чужая сила на плечи тонкие брела, подталкивала, выносила… Он крикнул: «Ты ей наврала. Вы обе врете. Вы — буржуи. Мне наплевать. Я не спрошу. Вы клеветуньи. Не дрожу и совсем от радости дрожу». Он врал. Да так, что сердце екнуло. Захлебываясь счастьем, врал. И слушал мир. И мир за окнами «Разлуку» тоненько играл. 1939–1941 ^{126}

127. «Нам лечь, где лечь…»

Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь. . . . . . И, задохнувшись «Интернационалом», Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы, И даже близким славы не сыскать. Апрель 1941 ^{127}

БОРИС КОСТРОВ

Борис Алексеевич Костров родился в 1912 году в Петербурге, в семье конторского служащего Путиловского завода. Учился в трудовой школе. Работал на фабрике имени Володарского, затем в числе других комсомольцев был направлен на работу в один из совхозов Ленинградской области.

Первое стихотворение Кострова «Трактористы» было опубликовано в 1932 году в журнале «Резец». В 1934 году поэт поступил учиться в Рабочий литературный университет имени А. М. Горького, по окончании его работал в редакции районной газеты «За колхоз» (г. Остров Псковской области). Вернувшись в 1937 году в Ленинград Костров печатался в журналах «Резец», «Звезда», «Ленинград». В 1941 году вышел первый сборник стихов поэта «Заказник».

24 июня 1941 года Костров добровольцем ушел на фронт, участвовал в боях на Волховском, Калининском фронтах, в Карелии. Был трижды ранен. В 1943 году был направлен в танковое училище, окончив его через год вновь участвовал в боях в составе войск Прибалтийского фронта.

11 марта 1945 года при штурме г. Крейцбурга (Восточная Пруссия) командир самоходки Б. Костров получил тяжелое ранение. Умер 14 марта 1945 года. Похоронен в братской могиле на центральной площади г. Крейцбурга (ныне поселок Енино Багратионовского района Калининградской области).

128. Бессонница

Ветер ветку ивы клонит, Ни тумана, ни росы. Частокол ломая, кони Пробираются в овсы. Чуть осока шевелится, Берег, омель, невода. Не читается, не спится И не тянет никуда. На столе коврига хлеба, Соль да кринка молока. В эту горницу тебе бы Залететь издалека. Я бы скатертью льняною Застелил сосновый стол… Баяниста бы с женою В полночь темную привел. Мы бы спели и сплясали, Подружились бы с тобой. Люди добрые сказали б: «Свадьба здесь — не за горой». Только это — небылица, Далека ты, как звезда, Не читается, не спится И не тянет никуда. 1938 ^{128}

129. В лесу

А. Решетову

Лесные озера, долины, Бугры и сосняк без конца. К берлогам и норам звериным Тропинки ведут от крыльца. Бери патронташ и двустволку, Потертую сумку и нож, Не встретишь поджарого волка Лису золотую убьешь. А если, усталый немного, Почувствуешь жажду в груди, На дно комариного лога К ручью по обрыву сойди. И слушай, как щелкают птицы, Напейся воды ледяной, И девушку вспомнив, лисицу Погладь осторожно рукой. 1939 ^{129}

130. Заказник

Заросший земляничником курган. Таскают хвою муравьи на спинах. Растет и зреет ярая малина. Клыкастый пень стоит как истукан. Кроты пещеры под корнями роют, И в тишине — до звезд вознесена — О купол неба бьется головою, Не в силах с места тронуться, сосна. По ветру к солнцу медленно летит Пернатых новоселов стая, Но безучастно — с дерева — седая Сова на мир полуденный глядит. Безмолвствую в раздумье. Очарован речушкою, что буйствует во рву. … Я счастлив тем, что я к земле прикован, Что я во всем, как всё во мне, живу! 1939 ^{130}