Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

114. «Мы сами не заметили, как сразу…»

Мы сами не заметили, как сразу Сукном армейским начинался год, Как на лету обугливалась фраза И черствая романтика работ. Когда кончается твое искусство, Романтики падучая звезда, По всем канонам письменно и устно Тебе тоскою принято воздать. Еще и строчки пахнут сукровицей, Еще и вдохновляться нам дано, Еще ночами нам, как прежде, снится До осязанья явное Оно. О, пафос дней, не ведавших причалов, Когда, еще не выдумав судьбы, Мы сами, не распутавшись в началах, Вершили скоротечные суды! 1937 ^{114}

115. «Люди не замечают, когда кончается детство…»

Люди не замечают, когда кончается детство, Им

грустно, когда кончается юность, Тоскливо, когда наступает старость, И жутко, когда ожидают смерть. Мне было жутко, когда кончилось детство, Мне тоскливо, что кончается юность, Неужели я грустью встречу старость И не замечу смерть? 1937 ^{115}

116. «Треть пути за кормой…»

Треть пути за кормой, И борта поседели от пены. Словно море, бескрайна Густого настоя вода. В ноябре уходил, Как Парис в старину за Еленой, Через год я нашел, Чтоб теперь потерять навсегда… Ты стоишь побледневшая, Моя золотая Елена, Через несколько лет Ты, как чайка, растаешь вдали… Я, твой атом ничтожный, Тебя принимаю, вселенная, От последней звезды До условностей грешной земли. Ничего, что потеряно (Я находил, значит, стоит Уставать и грести, И опять уставать и грести)… За любовь настоящую, За тоску голубого настоя, Если хочешь еще, Если можешь еще, то прости! Подымай паруса! Берега затянуло печалью… Отлегает заря, замирая, как голоса. Подымай паруса! Тишина пролетает, как чайка… Светит имя твое на разодранных парусах!.. 14-15 декабря. 1937 ^{116}

117. «За десять миллионов лет пути…»

За десять миллионов лет пути Сейчас погасла звезда. И последний свет ее долетит Через четыре года. Девушка восемнадцати лет Пойдет провожать поезда И вдруг увидит ослепший свет, Упавший в черную воду. Девушка загрустит о ней, Утонувшей в черной воде. Так, погасшая для планет, Умрет она для людей. Я б хотел словами так дорожить, Чтоб, когда свое отсвечу, Через много лет опять ожить В блеске чьих-то глаз. 1938 ^{117}

118. «Девушка взяла в ладони море…»

Девушка взяла в ладони море, Море испарилось на руках. Только соль осталась, но на север Медленные плыли облака. А когда весенний дождь упал На сады, на крыши, на посевы, Капли те бродячие впитал Белый тополиный корень. Потому, наверно, ночью длинной Снится город девушке моей, Потому от веток тополиных Пахнет черноморской тишиной. 1938 ^{118}

119. Ракета

Открылась бездна, звезд полна, Звездам числа нет, бездне — дна. Ломоносов

Трехлетний вдумчивый человечек, Обдумать миры подошедший к окну, На небо глядит и думает Млечный Большою Медведицей зачерпнуть. …Сухое тепло торопливых пожатий, И песня, старинная песня навзрыд, И междупланетный Вагоновожатый Рычаг переводит на медленный взрыв. А миг остановится. Медленной ниткой Он перекрутится у лица. Удар! И ракета рванулась к зениту, Чтоб маленькой звездочкой замерцать. И мир, полушарьем известный с пеленок, Начнет расширяться, свистя и крутясь, Пока, расстоянием опаленный, Водитель зажмурится, отворотясь. И тронет рычаг. И, почти задыхаясь, Увидит, как падает, дымясь, Игрушечным мячиком брошенный в хаос Чудовищно преувеличенный мяч. И вечность космическою бессонницей У губ, у глаз его сходит на нет, И медленно проплывают солнца, Чужие солнца чужих планет. Так вот она — мера людской тревоги, И одиночества. И тоски! Сквозь вечность кинутые дороги, Сквозь время брошенные мостки. Во имя юности нашей суровой, Во имя планеты, которую мы У моря отбили, отбили у крови, Отбили у тупости и зимы. Во имя войны сорок пятого года. Во имя чекистской породы. Во имя принявших твердь и воду. Смерть. Холод. Бессонницу и бои. А мальчик мужает… Полночью давней Гудки проплывают у самых застав. Крылатые вслед разлетаются ставни, Идет за мечтой, на дому не застав. И может, ему, опаляя ресницы, Такое придет и заглянет в мечту, Такое придет и такое приснится… Что строку на Марсе его перечтут. А Марс заливает полнебосклона. Идет тишина, свистя и рыча, Водитель еще раз проверит баллоны И медленно пе-ре-ведет рычаг. Стремительный сплав мечты и теорий, Во всех телескопах земных отблистав, Ракета выходит на путь метеоров. Водитель закуривает. Он устал. Август 1939 ^{119}

120. Тигр в зоопарке

Ромбическая лепка мускула И бронза — дьявол или идол, И глаза острого и узкого Неповторимая обида. Древней Китая или Греции, Древней искусства и эротики, Такая бешеная грация В неповторимом повороте. Когда, сопя и чертыхаясь, Бог тварей в мир пустил бездонный, Он сам создал себя из хаоса, Минуя божии ладони. Но человек — созданье божие, Пустое отраженье бога — Свалил на землю и стреножил, Рукой уверенно потрогал. Какой вольнолюбивой яростью Его бросает в стены ящика, Как никнет он, как жалко старится При виде сторожа кормящего, Как в нем неповторимо спаяны Густая ярость с примиренностью. Он, низведенный и охаянный, Но бог по древней одаренности. Мы вышли. Вечер был соломенный, Ты шел уверенным прохожим, Но было что-то в жесте сломанном На тигра пленного похожим. 19 ноября 1939 ^{120}

121. «Всё на свете прощается…»

Всё на свете прощается, Кроме памяти ложной И детского ужаса. Нам с рожденья положено Почти аскетическое мужество. И на стольких «нельзя» Наше детство сухое редело. Этот год перезяб, Этот год перемерз до предела. В этот год по утрам Нам с тобою рубля не хватало, Чтоб девчонке купить молока, Чтоб купить папирос. Ты снимала с ресниц подозрительные кристаллы, И, когда не писалось, Примерзало к бумаге перо. Что же, мы пережили, Двужильные настоящие, Что же, мы пережили Без паники, не торопясь. И всего-то делов, что прибавилось в ящике Комья строк перемерзших моих И записок твоих бесконечная вязь. ………………………….. Мы наверное выживем, Нам от роду такое положено, И не стоит об этом — Кому это, к дьяволу, нужно. Всё на свете прощается, Кроме памяти ложной И детского ужаса… 1940 ^{121}

122. Лисонька

Ослепительной рыжины Ходит лисонька у ручья, Рыжей искоркой тишины Бродит лисонька по ночам. Удивительна эта рыжь, По-французски краснеет — руж, Ржавый лист прошуршит — тишь, Можжевельник потянет — глушь. Есть в повадке её лесной И в окраске древних монет Так знакомое: блеснет блесной, И приглушенное: не мне. Ходит лисонька у ручья, Еле-еле звучит ручей. Только лисонька та — ничья, И убор её рыжий ничей. Если сердит тебя намёк, Ты, пожалуйста, извини — Он обидою весь намок, Он же еле-еле звенит. Ноябрь 1940 ^{122}

123. «Ковыль-трава и разрыв-трава…»

Ковыль-трава и разрыв-трава, И злая трава — полынь. Опять на Азорские острова Море ведет валы. А ты, ты падаешь наискосок, Комнату запрудив Смертью своей и строкой своей, Рукой, прижатой к груди. Так вот он, берег последний твой, Последней строки предел. Стой и стынь, стынь и стой Над грудой дум и дел… 1940 ^{123}