Советские старики

"Катенька", – прошептал смутно знакомый голос, заставив ее сладко улыбнуться сквозь сон. "Катюша!" "Ну Катюшка!", – не отставал голос. "Просыпайся, а то защекочу до смерти!". Она открыла глаза и улыбнулась.

– Да что ж тебе неймется-то? – проворчала она, как будто сердясь. – До смерти не так уж долго осталось.

Пашка

снился ей редко. Да она и думала-то о нем не часто. Все быльем поросло. Все, что от него осталось, – родинка над верхней губой (мальчишки дразнили ее "мушкой") да дырка вместо правого выбитого в драке клыка. Еще Катя помнила ладонями покалывание его жестких курчавых волос, но вот цвет их со временем потускнел, истерся и во снах стал каким-то пыльно-туманным. Глаза и вовсе не вспоминались. Наверное, давно закрылись навек. Она еще немного полежала, согретая его "Катенькой" и, неловко подвернув руку, начала свой долгий путь вставания с кровати.

Если вы думаете, что подняться с кровати – элементарная утренняя процедура, значит, вам не девяносто восемь лет. Поначалу, когда суставы стали артачиться и не выполнять требуемых от них действий, БабКатя просто спускала ноги с кровати, а руками изо всех сил толкала свое тщедушное тельце вверх. Но наступил момент, когда и это не сработало. Рукам просто не хватило сил. Катя взмокла, выдохлась, решила, что это конец, и смиренно попыталась вернуть ноги обратно на кровать. Но в процессе обнаружила две проблемы. Во-первых, это оказалось совершенно невозможным. Вверх толкать – совсем не то, что вниз сбрасывать. А во-вторых, жутко хотелось в туалет. Катя содрогнулась, представив, в каком виде ее найдут подруги или соседи, – в рваной ночной рубашке, задранной до пупа, да еще и обоссанную.

"Да черта с два!" – подбоченилась в кровати Катерина, и оглянулась вокруг внимательнее. "То, что надо", – решила она, обнаружив колготки на ближайшем стуле. Привязала их неслушающимися пальцами к боковой раме кровати и что есть силы потянула свое тело вверх за этот ненадежный трос. Если бы кто-то за ней наблюдал, он исступленно болел бы изо всех сил, как будто бы она рвалась к олимпийской медали, и от победы ее отделяли доли миллисекунд. И закричал бы: "ДА-А-А!!!" Или может быть даже: "Е-Е-ЕС!!!" И станцевал бы на трибуне победный танец. Потому что Катя сделала это, справилась! Ну с первой проблемой, по крайней мере, справилась.

Сколько ей тогда было? Восемьдесят? Нет, пожалуй, уже девяносто. Разве упомнишь? Память медленно уплывала в прошлое. Проказы детства, влюбленность юности и особенно ужасы войны помнились, как будто произошли вчера. А вот не забыла ли с утра принять таблетки – не помнила. И цветы – поливала или нет? И кота… Ах да, кот умер лет десять назад. БабКатя не решилась завести другого. Самой скоро помирать, кто за ним присмотрит-то?

Но помереть все не получалось. Слабела, дряхлела, развешивала по дому разные приспособы, которые помогали как минимум не упасть, держать равновесие, а иногда и выполняли более практичные задачи – например, поднимали попу с унитаза вместо коварных ног, забывших свои прямые обязанности.

Справившись с утренними

гигиеническими процедурами, Катерина прошаркала на кухню. Здесь полагалось готовить, а потом и поедать, завтрак, и неважно, что ни того, ни другого не хотелось. Это еще один непреложный пункт распорядка дня – иногда питаться, чтобы были силы хотя бы сидеть. Вздыхая, Катя подошла к окну, на котором она хранила кастрюли, – с некоторых пор сгибаться до шкафчика для хранения было не только тяжело, но и опасно. Забыв, что хотела сделать, Катя засмотрелась на ярко освещенные окна детского садика напротив. Воспитательница стояла на стуле, а детки по очереди подавали ей бумажные снежинки, которыми она украшала стекло.

– Новый год, – скрипучим со сна голосом проговорила Катя.

Она в последнее время мало говорила вслух, и каждый раз удивлялась как непривычно звучит голос. Включила телевизор. Ух ты, десятое декабря! Неужели удастся пережить еще один праздник? А может – чем черт не шутит – и до девяносто девяти годков удастся дожить? Этот черт в последнее время очень утомил шутить, уж ни родственников, ни друзей не осталось, а ему все неймется. И какой праздник может быть без подарков, в чем праздник-то в таком случае? Когда-то Катя была лучшей изобретательницей подарков, ее даров ждали особенно, вынимали из пакетов бережно, с предвкушающим блеском в глазах. А потом расцеловывали, благодарили цветисто и многократно и неизменно вешали на елку вязаную снежинку – Катину традиционную добавку к основному подарку.

А потом наступил год, с которым Кате некого стало поздравлять. Ушла Людмила, ее последняя в этой жизни подруга. Они с ней как будто соревновались, кто раньше дойдет до кладбища. Но за своими шуточками и прибауточками прятали страх – кому придется доживать в одиночестве. Тогда снежинки кончились, а клубки… Куда же подевались клубки? Явно куда-то далеко их засунула, потому что никогда на них не натыкалась. Если, не дай бог, на антресоли, то она раньше до гроба доберется, чем до клубков.

– Да нет же! – вдруг вспомнила она. – В архивном отделе же!

"Архивным отделом" называла этот ящик все та же Людмила. Катя хранила там фотографии и письма, но никогда не прикасалась ни к тому, ни к другому. Вот и клубки туда засунула. Почему? Да скорее всего, потому что и ими пользоваться больше никогда не собиралась.

– А почему бы, собственно не вспомнить молодость и не навязать снежинок? Вдруг кто-то да порадуется?

– И кто же? – ехидно поинтересовался какой-то противный внутренний голос. – Ты хоть одного человека в этом мире по имени еще помнишь?

– А мне не надо по имени! – огрызнулась Катерина. – Повешу всем соседям на дверь, они пойдут гулять, найдут, и им будет приятно. А ты, если не хочешь участвовать, можешь уже сдохнуть, все равно недолго осталось.

"Кому-то я такое сегодня уже говорила", – вспомнила было Катя, но в этот момент она как раз добралась до архивного отдела, восхищенно уставилась на коробку с клубками и забыла все посторонние мысли. Как же она соскучилась, оказывается!