Шрифт:
Я смотрю на это окно как на реликвию. Это единственное, что я помню об этом городе. Сколько мне было – четыре? пять? Мы с мамой возвращались домой каким-то странным путем – через частный сектор, в котором не было даже асфальта и под ногами чавкала грязь. Чавк. И съела ботинок. Он был мне слишком велик, покупался на вырост, а чавкающая грязь, видимо, считала, что
Мне никто не говорил, что в одном ботинке ходить не принято, и я довольно долго нога за ногу мирилась с постигшей меня потерей, пока мама не разоралась и не просветила меня, что обувь должна присутствовать на каждой ноге, и даже такая одаренная девочка как я должна это усвоить в моем (четыре? пять?) возрасте.
Пока мы, чертыхаясь (это мама) и загребая ногами особо соблазнительные комья грязи (это я), искали ботинок, уже совсем стемнело, и я не могла отвести взора от этого окна. Не помню, зажглось ли оно от темноты или горело всегда. Помню только, что было оно под самой крышей – чердачное, как я знаю теперь, но понятия не имела тогда.
– Кто там живет? – спросила я, пока мама возилась с нятягиванием и завязыванием мокрого в грязюке ботинка.
Мама так удивилась, что даже замолчала. Я говорила редко, в основном, отвечала на чужие вопросы и никогда не задавала свои.
– Чердачное лихо, – наконец ответила она.
– Почему так высоко?
– Удобнее вылетать на метле.
Не знаю почему, но это объяснение меня устроило, хотя казалось бы – почему бы лиху не взлетать с земли? Почему с чердака удобнее? Это все, что я помнила об этом городе.
Как только дед починил мне велосипед брата, я сразу поехала разыскивать окно. Оно было на месте, но совсем не такое, каким мне помнилось. Тогда, в четыре? в пять? оно казалось высоким – где-то вдали под небом. И цвет наличника был голубым, хотя как я в темноте могла это рассмотреть? И стекло… В нем было стекло! А еще мне тогда показалось, что в окне промелькнул кот. Конечно, как водится, черный. В таких рассказах о всяких странных и непонятных домах если уж кот, то непременно черный. Если еще и одноглазый – вообще то, что надо.
– Ну и чего ты тут высматриваешь?
Патлатый мальчишка подкрался незаметно, пока я совмещала внутри себя картинку из своих четырех? пяти? с тем, что видела перед собой.
– Ты – чердачное лихо?
– Ну допустим, – усмехнулся он. – А ты Розамария?
– Откуда ты знаешь?
– С таким именем трудно оставаться невидимкой. Тебя тут все знают.
Это мне и дед говорил – если заблудишься, не пугайся, просто скажи свое имя и каждый укажет тебе дорогу. Что было в голове у моей мамы, когда она заполняла свидетельство о моем рождении? Мне иногда кажется, что это у нее синдром Аспергера, а не у меня.
– Куда ты сегодня ездила? – спросил вечером дед.
Мама часто не понимала, почему мне трудно ответить на простой вопрос. Например, очень простой вопрос – куда я сегодня ездила. Если вы читали мой рассказ сначала, то знаете этот совсем не простой ответ. И что – мне теперь пересказывать дедушке все сначала, с четырех? с пяти? Мне говорили, что обычно аспики этим и отличаются – начинают пространную речь о чем-то своем, что никого, в сущности, не интересует. Поэтому, когда я пытаюсь это контролировать, например, раздумываю, как ответить кратко на простой вопрос с непростым ответом, люди успевают вообразить невесть что: что не хочу отвечать, что не умею говорить и что я умственно отсталая.
– Я ездила к дому, в котором живет чердачное лихо.
А когда я говорю правду, люди иногда и вовсе воображают, что у меня не все дома.
– Встретила его?
– Да.
– Ну и хорошо.
Конечно, дед не поверил ни одному моему слову. Он больше верит медицинским справкам, чем рассказам живых людей. Но я его не виню. Жизнь у него была тяжелая, ему сначала пришлось воспитывать маму, а потом и моего старшего брата. Никому бы такого не пожелала.
– Ты смелая? – спросил меня Лихо, когда мы встретились в следующий раз.
Конец ознакомительного фрагмента.