Советский русский рассказ 20-х годов
Шрифт:
Когда открыли сцену, наступившую густую тишину толок и встряхивал нечеловеческий храп. Это дед Андрон, согнувшись в три погибели, упер лысину в широкую поясницу сидевшей впереди ядреной бабы, пускал слюни и храпел. Другие спящие с усердием подхватывали.
Настроение актеров было приподнятое: это действие очень веселое — пляски, песни, хоровод, а кончается убийством Аннушки. Мерзавец буржуй-жених, которого зарезали в прошлом действии, должен внезапно появиться и смертоносной пулей сразить несчастную Аннушку. Это гвоздь пьесы. Это должно
Декорация: елки и сосны, берег реки, Аннушка с ребенком сидит на камне.
— Какой хороший вечер, — говорит она. — Спи, мой маленький, спи. Чу, коровушка мычит. (За кулисами мычит корова.) Чу, собачка взлаяла. (Лает собака.) А как птички-то чудесно распевают. Чу, соловей… (Поет соловей.)
Яйца, видимо, подействовали: Филат на все лады заливался за сценой и соловьем, и собачкой, и коровушкой.
Появляются девушки, парни. Начинают хоровод. Свистит соловей, крякают утки, квакают лягушки, мычит корова.
— Дайте и мне, подруженьки, посмотреть на вашу веселость… — сквозь слезы говорит Аннушка. — Папаша и мамаша выгнали меня из дому с несчастным дитем. А супруг мой убит белыми злодеями на всех фронтах. Которые сутки я голодная иду, куда глаза глядят и не глядят.
Аннушка горько всхлипывает. Ее утешают, ласкают ребенка. За кулисами ржет конь, мяукает кошка, клохчут курицы, хрюкает свинья.
— Ах, ах! Возвратите мне мои счастливые денечки.
Зрители вздыхают. Храпенье во всех концах крепнет. Лысина деда Андрона съехала с теткиной поясницы в пышный зад.
Вдруг из кустов выскочил буржуй-жених, в руках деревянный пистолет.
Наступила трагическая минута.
У жениха пистолет фальшивый, жених стрелять не может, поэтому выстрел должен произвести за кулисами Павел Мохов. Он взвел курок своего самопала, стал ожидать момента.
— Ах, вот где моя изменщица! — и жених кинулся к Аннушке. — Вон! Всех перестреляю!
Визготня, топот, гвалт — и сцена вмиг пуста. Лицо буржуя красное, осатанелое. Аннушка оцепенела, и весь зал оцепенел.
— Ну-с! — крикнул жених и дернул ее за руку.
Павел Мохов еще подбавил пороху и выставил в щель дуло своего самопала.
— Ведь мы же с папочкой и мамочкой полагали, что вы зарезаны, — вся трепеща, сказала Аннушка буржую-жениху.
— Ничего подобного!.. Ну, паскуда, молись богу. Умри, несчастная! — и жених направил пистолет в грудь Аннушки.
— Ах, прощай, белый свет… — закачалась Аннушка и оглянулась назад, куда упасть.
Павел Мохов спустил курок, но самопал дал осечку. Зал разинул рот и перестал дышать. За сценой шипели в уши Мохова:
— Вали-вали-вали еще, Пашка, вали…
— Умри, несчастная! Во второй раз говорю!.. — свирепо крикнул жених.
— Ах, прощай, белый свет… — отчаянно простонала Аннушка и закачалась.
Павел Мохов трясущейся рукой спустил
Жених умоляюще взглянул на кулисы и, покрутив над головой пистолет, вновь направил его в грудь донельзя смутившейся Аннушки.
— Умри, несчастная!! Последний раз говорю тебе!..
Кто-то крикнул в зале:
— Чего же она, дура, не умирает-то?
— Ах, прощай, белый свет, — третий раз простонала Аннушка, и самопал за кулисами третий раз дал осечку.
Дыбом у Павла Мохова поднялись волосы, он заскрежетал зубами. Жених бросил свой деревянный пистолет, крикнул: — Тьфу! — и нырнул за кулисы.
Аннушка же совершенно не знала, что ей предпринять, — наконец, закачалась и без всякого выстрела упала.
— Занавес! Занавес давай! Скандал на всю губернию, — суетились за сценой.
Но в это время, как гром, тарарахнул выстрел. Весь зал подпрыгнул, ахнул. Занавес плавно стал задергиваться.
— Товарищи! — быстро поднялся на стул Васютин. — Я член репертуарной коллегии драматической секции первого сектора уездного культагитпросвета…
Крестьяне засмеялись. Раздались выкрики:
— Жалаим!
— Толкуй ясней!
— Товарищи, главный дом соседнего с вами совхоза, бывшие хоромы помещика, обращается в народный дом для разумных развлечений. Я имею бумагу. Вот она. Советская власть охотно идет навстречу вашим духовным запросам. А теперь кричите за мной: автора, автора!
И зал загремел за товарищем Васютиным.
Автор же, за кулисами, упав головой на стол, плакал. Васютин пошел за сцену и в недоумении остановился.
— Товарищ Мохов! Как вам не стыдно. Вас вызывает публика. Слышите? Ну, пойдемте скорей.
Павел Мохов вытер кулаками глаза. Потом куда-то шел, где-то остановился. Из полумрака впились в него сотни горящих глаз.
А Федотыч меж тем, пошатываясь, совался носом по сцене, душа горела завести скандал.
— Товарищи! У вас теперь свой народный дом, свой драматический кружок. А кто организовал его? Да, конечно же, бывший красноармеец товарищ Мохов. Ежели спектакль прошел и не совсем гладко, это ничего, ведь это ж первый опыт, товарищи. Вот перед вами тот самый автор сочинитель пьесы, которую вы только что смотрели… Почтим его. Да здравствует Павел Мохов! Браво! Браво! — захлопал Васютин в ладоши, за ним — сцена, за ней — весь зал.
— Бра-в-во! Биц-биц-биц! Браво! Молодец, Пашка! Ничего… Жалаим… Павел, говори! Чего молчишь?..
— Почтим от всех присутствующих! Ура!!! — надрывался Васютин.
Федотыч плюнул в кулак и, пошатываясь, подкрался сзади к своему племяннику.
Павел Мохов взглянул орлом на Таню, взглянул на окно, за которым розовело утро, и в каком-то восторге, захлебываясь, начал речь:
— Товарищи! Да, я действительно есть коллективный сочинитель… — но вдруг от крепкого удара по затылку слетел с ног.