Советский русский рассказ 20-х годов
Шрифт:
Обращая внимание на важное значение образа рассказчика в новеллистике М. Горького, Г. Белая отмечает: «В рассказе «Отшельник» поначалу кажется, что рассказчик только задает старику «наводящие» вопросы. […] Острый скальпель вопросов постоянно рассекает повествование, активизирует, динамизирует рассказ героя. […] Структура повествования в «Отшельнике» крайне характерна для произведений Горького 20-х годов» (Белая Г. А. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М., 1977. С. 175–176).
(Комментарии составила А. М. Шафиева.)
Начал печататься до революции. Первые рассказы относятся к 1906 г. В 1913 г. выходит первое собрание сочинений (Грин А. Собр. соч. В 3-х т. Спб.).
В 20-е годы выходят следующие сборники рассказов А. Грина: Белый огонь. Рассказы. Пг., 1922; Сердце пустыни. М., 1924; На облачном берегу. Л.; М., 1925; Брак Августа Эсборна. Л., 1927; По закону. М.; Л., 1927.
Дореволюционное творчество А. Грина не было отмечено особым вниманием критики. Писавшие о Грине в тот период обвиняли писателя
Стоит отметить небольшую статью М. Шагинян. Вопреки мнениям тех, кто считал, что Грин «не заметил» пятнадцати лет Советской власти, М. Шагинян утверждает, что «он сумел свои старые ситуации, старые страны, старых героев насытить новым для себя содержанием» (Шагинян М. А. С. Грин//Красная новь. 1933. № 5. С. 173). Но и М. Шагинян видит «несчастье и беду» Грина в том, что «он развил и воплотил свою тему не на материале живой действительности» (там же, с. 172). Сложившееся представление об отчуждении Грина от современности не могли изменить даже высокие отзывы о его искусстве таких писателей, как М. Горький, Ю. Олеша, К. Паустовский, Н. Тихонов, Э. Багрицкий.
В статье «Возвращение к А. Грину» (Вопросы литературы. 1981. № 10) В. Ковский, выделяя несколько периодов в литературной судьбе А. Грина, когда возрастал или, наоборот, убывал интерес к творчеству писателя, отмечал, что «…непонимание Грина достигло своего пика в тот момент, когда была взята на вооружение и сильно подновлена еще дореволюционного производства легенда об «иностранце русской литературы…» (с. 45). По словам исследователя, «возвращение Грина в живую литературу и возвращение к Грину нашего читателя пришлось на период (со второй половины 50-х годов) бурного роста общественного самосознания, крупных сдвигов в социальном и нравственном статусе общества, расцвета романтических по тональности и максималистских по этическому пафосу умонастроений. В литературе этого периода совершенно не случайно усилились гуманистические акценты, обострилось внимание к человеческой индивидуальности, приобрели особую роль различные виды лирической прозы, наметилось тяготение к общей субъективации повествовательных форм, исповедальности, условности и т. д. Надо ли пояснять, до какой степени «ко времени» оказался тогда Грин с его твердой нравственной программой, страстной защитой духовной свободы, безудержностью творческой фантазии…» (там же, с. 47).
Впервые — Россия, 1924, № 3. Вошел в сборник рассказов «На облачном берегу».
Печатается по изд.: Грин А. С. Собр. соч. В 6-ти т. М., 1980. Т. 4.
В воспоминаниях о писателе часто говорится о том, что в основе фантастических рассказов Грина лежат реальные события. В сюжет «Крысолова» А. Грин включил историю, рассказанную ему Э. Арнольди о недействующем телефоне, который неожиданно зазвонил. Писатель пообещал написать «рассказ о телефоне в пустой квартире» (Арнольди Э. Беллетрист Грин // Воспоминания об А. Грине. Л., 1972. С. 298). Рассказ написан не был, но эпизод этот вошел в «Крысолов», правда в несколько измененном виде.
По воспоминаниям вдовы писателя Н. Н. Грин, в основе истории с английской булавкой, которой девушка, встреченная героем, заколола ему ворот пальто, лежит следующий эпизод: встретив Грина на толкучке, где он пытался продать «полученное на паек мыло», Н. Н. Грин «позвала его в ближайшую подворотню и сколола булавочкой воротник его пальто. Здесь, — пишет она, — на сыром камне грязной подворотни рынка, мелькнуло начало «Крысолова», замысел которого возник еще раньше, в Доме искусств» (Грин Н. Н. Из записок об А. Грине //Воспоминания об А. Грине. С. 333). Банк, подобный тому, в котором разворачивается
Вс. Рождественский указывает, что банк этот был скорее нижним этажом Дома искусств, владельцы которого, убежав в Октябрьские дни, «оставили после себя хаос сдвинутых прилавков, поваленных шкафов, поломанной мебели и груды исписанной конторской бумаги, в сугробах которой буквально утопала нога» (Рождественский Вс. В Доме искусств //Воспоминания об А. Грине. С. 243). За этой исписанной с одной стороны бумагой сюда спускались вначале А. Грин, а затем и остальные писатели, жившие в Доме искусств. Само описание банка у Вс. Рождественского расходится с тем, что дает В. Калицкая. У Вс. Рождественского вместо «светлых и высоких комнат» это «царство мрака, пыли и плесени», «мрачноватое подземелье», «подвальное помещение» (там же, с. 243). Э. Арнольди также полагает, что банк находился в здании Дома искусств (Арнольди Э. Беллетрист Грин //Воспоминания об А. Грине. С. 300).
А. Грин, пишет В. Каверин, «в одном из своих лучших рассказов «Крысолов» […] показал фантастичность геометрично-пустого Петрограда, с его оглохшими, саботирующими учреждениями, заваленными канцелярской бумагой» (Каверин В. Грин и его «Крысолов»//Каверин В. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1982. Т. 6. С. 504).
В отклике на сборник «На облачном берегу», куда входил рассказ «Крысолов», критик Г. Лелевич провозгласил Грина «последышем того слоя русской интеллигенции, который не приобщился к буржуазному миру и в то же время не пошел за пролетариатом, цепляясь за свою мнимую самостоятельность». И данная книга, по его мнению, «одно из ярких проявлений последней стадии этого вырождения» (Лелевич Г. Рец. на книгу: «На облачном берегу». Л., 1925 //Печать и революция. 1925. № 7. С. 271). По мнению критика, «талантливый эпигон Гофмана, с одной стороны, Эдгара По и английских авантюрно-фантастических беллетристов — с другой, Александр Грин временами умел давать если не очень нужные, то по крайней мере оригинальные и интересные произведения. Но невозможно жить на проценты с гофмановско-стивенсоновского капитала на восьмой год пролетарской революции» (там же, с. 270). Характеризуя героев Грина, Г. Лелевич писал, что «это — либо сумасшедшие, либо неврастеники, либо, в лучшем случае, мечтатели и визионеры» (там же, с. 271). «Декадент» Грин — певец смутных стихийных душевных движений, темных инстинктов, господствующих над разумом…» (там же).
В несколько ином тоне звучала рецензия А. Придорогина, который почувствовал изысканный «психологизм» рассказов А. Грина. Вместе с тем и А. Придорогин пишет, что «рецензируемая книга свидетельствует не только о высоком литературном мастерстве автора, но и о полной оторванности его от запросов современности» (Книгоноша. 1925. № 21. С. 18).
В 30-е годы А. Грину посвятил статью А. Платонов (Литературное обозрение. 1938. № 4). По словам В. Каверина, эта статья — «пример столкновения двух глубоко искренних писателей, идущих в диаметрально противоположных направлениях». Их «столкновение» основано не только на прочном убеждении Платонова, что произведения романтические «не способны дать той глубокой радости, которая равноценна помощи в жизни». Это — суровый, исподлобья взгляд, это тяжелая рука мастера, для которого литература не развлечение, а пот и кровь» (Каверин В. Собр. соч. Т. 6. С. 509). На самом деле, считает В. Каверин, Грин «не хитрит с читателем. Он как бы заранее заключает с ним договор, в котором ясно и недвусмысленно сказано, что его творчество не имеет ничего — или почти ничего — общего с действительностью. Требовать от Грина, чтобы он перестал быть Грином, бесполезно… Фантазии Грина нечего делать в Моршанске, так же как и герои Платонова почувствовали бы себя растерянными и оскорбленными в Гель-Гью или Зурбагане» (там же). Сравнивая язык А. Платонова и А. Грина, В. Каверин пишет: «У Платонова — свой, особенный язык, основанный на скромной, но непреклонной простоте, на едва заметных сдвигах разговорной речи, оставляющих впечатление свежести и новизны. У Грина вы редко останавливаетесь на отдельной фразе — он пишет страницами, в неудержимом разбеге» (там же, с. 508–509).
«Новелла «Крысолов», — пишет современный исследователь М. Саидова, — зрелая вещь, в ней наглядно выступают особенности прозы позднего Грина» (Саидова М. Поэтика А. Грина (на материале романтических новелл) // АКД. Душанбе, 1976. С. 74). М. Саидова считает, что «творчество Грина относится к «лейтмотивной прозе», которая получает распространение с начала XX века и строится «по законам музыки» (там же, с. 77). В рассказе «характер лейтмотива приобретает не слово, а небольшой эпизод, который запечатлелся в сознании героя, возникающий в самые напряженные драматические моменты в его жизни» (там же). Так, девушка с «английской булавкой», возникающая в сознании героя, становится «символом Чистоты, Доброты, Чуткости». Ее образ «символизирует высокую мечту, которая противопоставлена всему пошлому, злому и ненавистному, которое олицетворяет «Избавитель» (там же, с 78). Герой постепенно возвышает образ девушки «над обыденной повседневностью». И благодаря этому создается контраст «между действительными событиями, происходящими с героем, и его мыслями, чувствами, его воображением, создавшим идеальный образ, олицетворяющий все прекрасное» (там же, с. 80).