Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.

Автор этих заметок — безымянный журналист «Вечерней Москвы». Он передал мне рукопись на условиях соблюдения строжайшей тайны, и я дал ему слово. «Автор пожелал остаться неизвестным» — до чего банальная фраза! Однако именно так дело и обстоит: автор действительно пожелал остаться неизвестным, имя его не упоминается в тексте. Не странно ли? — спросит читатель. И это в эпоху оглушительной гласности и победившей демократии? Чего именно автор опасается?

Что творится в журналистике — я не ведаю. Вполне возможно, что у безымянного журналиста есть основания опасаться: поговаривают, что в иных изданиях опять появилась цензура. А это значит, что резкие высказывания, которые автор записок себе позволяет, могли быть не одобрены его коллегами. Кто знает, возможно, непосредственное начальство журналиста осталось

бы недовольно скептическими замечаниями рассказчика, его критическим темпераментом. Это двадцать лет назад в нашем обществе разоблачения ха разоблачений закончилась. Сегодня пришла пора подмечать положительные стороны бытия — автор же упорно не желает их видеть. Ну, словно надел человек черные очки и занялся очернительством! Начальству мог не понравиться иронический — я бы даже сказал глумливый тон повествования. Что высмеивает автор? — спросило бы начальство. Всю нашу жизнь он высмеивает, что ли? И то ему кажется нелепым, и это — фальшивым. Есть ведь некие незыблемые ценности! — так сказало бы начальство. Пока я читал текст, у меня сложилось впечатление, что автор записок не в восторге от нашей с вами действительности. А такое отношение к действительности — сочетается ли оно с работой журналиста?

Впрочем, повторюсь, я от журналистики весьма далек — так, иногда сочиняю статьи в «Новую газету».

Причина, по которой записки попали именно ко мне, проста. Автор знал, что с профессором истории Татарниковым меня связывали дружеские узы. Я писал про этого достойного человека, часто рассказывал про своего покойного друга Сергея Ильича. Думаю, что знал я Сергея Ильича весьма близко, — тем интересней было обнаружить неизвестную мне доселе сторону жизни С. И. Татарникова. Оказалось, что в течение долгих лет Сергей Ильич, помимо прочего, занимался разгадыванием криминальных задач. Он был тем, кого в заграничных новеллах именуют детективом, хотя, видит бог, сам Сергей Ильич никогда себя детективом не считал. Всем его знакомым памятна крайняя деликатность Сергея Ильича — он нипочем не стал бы допытываться до чужих секретов. Жизненные правила покойного Татарникова были таковы, что каждый человек являлся для него как бы суверенным государством, экстерриториальность которого не могла быть оспорена. И сам Сергей Ильич пускал на территорию своего государства весьма неохотно. Но если вы попадали в круг избранных — и вам разрешалось сидеть на маленькой кухне историка, — сколько волшебных открытий удавалось сделать за один только вечер! Записки журналиста позволили мне лишний раз услышать голос покойного друга: автор воспроизвел интонацию речи Татарникова весьма точно. Да, именно так, попыхивая сигареткой, и вел свои неторопливые беседы профессор.

Если бы меня спросили, в чем основное достоинство этих записок, я бы сказал так: в живом голосе Сергея Ильича. Признаюсь, мне странно сознавать, что роль Татарникова сводится здесь к разгадыванию преступлений — подлинное значение этого человека заключалось отнюдь не в работе криминалиста. Но я готов согласиться с тем, что, объясняя устройство мира, Сергей Ильич попутно мог решать и милицейские задачки. В конце концов, и это тоже интересно, и это дает представление о его незаурядном уме. И я благодарен автору записок за неизвестные мне подробности. Остальное пусть пребудет на совести автора, а именно: его счеты с действительностью, его язвительные, а порой и вульгарные шутки, и наконец его стиль — стиль репортера вечерней газеты.

Я не стал править текст и не изменил в нем ни строчки. Моя жена выправила пунктуацию рукописи, и, руководствуясь женской щепетильностью, в двух-трех случаях убрала из предложений ненормативную лексику. Да и сам Сергей Ильич, человек старых правил, не одобрил бы подобной развязности. В остальном же, повторяю, рукопись представляет собой оригинальное произведение, которое я и отнес издателю, — и если мое имя стоит на обложке, то лишь в силу вышеизложенных причин.

Максим Кантор

Когда перечисляют великих сыщиков: Мегрэ, Холмса и Пуаро, — я всегда добавляю к этому славному списку никому не известное имя. Собеседник спрашивает: Татарников? Кто он? Следователь прокуратуры, работник Интерпола?

Нет, отвечаю, Сергей Ильич Татарников не имеет отношения к правоохранительным органам. Он — историк, сутулый интеллигент, зарядку с гантелями не делает, призов по стрельбе не берет. Значит, говорит собеседник, это особенный, цепкий ум, вроде того, коим обладал Эркюль Пуаро? И опять-таки я говорю: «нет». Случись Татарникову посетить место преступления (предположение невероятное, так как он не покидает своей квартиры), он бы не обратил внимания на следы крови или отпечатки пальцев.

Просто голова Татарникова устроена таким чудесным образом, что преступление в его присутствии перестает быть загадкой. Как это происходит, спрашивают меня, какой у него метод?

Скажем, метод комиссара Мегрэ — это здравый смысл. Комиссар понимает, кто на что способен: он знает жизнь. Метод Холмса — дедуктивный анализ, англичанин запоминал детали, сравнивал и делал вывод. Вероятно (если бы такое утверждение не показалось смешным), я должен был бы сказать, что метод Татарникова — использование всемирной истории для понимания бытовой проблемы. Сергей Ильич считает, что если разобраться в причинах падения Римской империи, ничего не стоит определить, кто спер из буфета серебряные ложки, — надо лишь включить частный случай в общую картину. Если ваше понимание исторического процесса верно, сказал однажды Татарников, сегодняшнее происшествие тоже станет ясным. Не раз я убеждался в его правоте, однако перенять приемы не смог — видимо оттого, что по истории у меня была тройка; сказать, кто жил раньше: древние египтяне или древние римляне, я не могу.

Я — журналист, веду отдел криминальной хроники, круг моих знакомств соответственный: капитаны милиции, опера, осведомители. Лишь случайное соседство (наши квартиры на одной лестничной площадке) помогло мне познакомиться с историком. Сперва Татарников отнесся ко мне настороженно, не любит он журналистов — но потом мы подружились. Я выполнял его мелкие просьбы: бегал за сигаретами, приносил из соседнего ларька водку. Сергей Ильич имеет склонность к этому напитку, любит взбодрить себя рюмкой-другой. Не раз я составлял ему компанию за маленьким столиком на маленькой кухне — и по-соседски делился рабочими сплетнями. Не было случая, чтобы повесть о нераскрытом деле, о фатальном «висяке», на который следователи махнули рукой, осталась без внимания Татарникова. Прихлебывая водку, затягиваясь желтым сигаретным дымом, Сергей Ильич высказывал суждение, и суждение было неизменно точным.

Случай в подмосковном привилегированном поселке был особенным. Следствие зашло в тупик, ухватиться было не за что. А между тем исчез человек.

И не какой-нибудь (подумаешь, человек исчез! страна немаленькая, каждый день кто-то исчезает, за всеми не уследишь) — а незаменимый. Семен Аркадьевич Башлеев, нефтяник, член Совета Федерации, меценат, миллиардер, борец за гражданское общество — словом, фигура. Пришел Семен Аркадьевич на вернисаж в галерею «Золотая веранда», пришел — и пропал. Искали везде, вызвали специального пса, дали псу понюхать кредитные карточки Башлеева — сенатор оставил на столе портмоне, расплачивался за покупку. Перед тем как раствориться в сосновом воздухе Рублевского шоссе, сенатор приобрел произведение искусства — вот и сама инсталляция тут же стоит, никто на нее не позарился. Сунули доберману под нос золотую карточку VISA, воет пес — не берет след. Попробовали платиновую — а что, бывали случаи, на платиновые карточки ищейки реагируют охотнее — нет, не хочет доберман искать. Разумеется, охрана перекрыла входы, здание оцепили. Те, что внутри, попали в состав подозреваемых — хотя кто заподозрит таких людей? Случайных гостей в «Золотой веранде» не бывает, всякий посетитель — лицо значительное.

Я ехал в галерею и злорадствовал. Наконец появился повод взять хоть одного из них за шиворот. Не может так быть, что вовсе нет управы на этих жирных котов! Сто раз прикидывал, как бы к ним подобраться. Но ведь не подойдешь, не пройдешь сквозь охрану, не заглянешь за дачный забор. Теперь-то я их достану, всю правду расскажу.

В зале подмосковной галереи сидели четверо подозреваемых — всех я отлично знал: что ни день, откормленные рожи мелькали в светской хронике.

Вот куратор Шайзенштейн — я такое про него слышал, что хватило бы на персидский эпос, — но и строчки мне написать не давали; вот эксперт Переплюева, сделавшая состояние на сертификатах картин. Если правду говорят, из рисунка соседской девочки она в два счета делает Шагала. Впрочем, как можно говорить правду про вранье? Сергей Ильич Татарников вечно потешался над моими репортажами. «Один грек говорит, что все греки врут. Такое бывает?». Вот банкир Ефрем Балабос — компаньон пропавшего нефтяника. Говорят, Балабос собрал коллекцию, превышающую стоимость Третьяковской галереи в пять раз; говорят, настоящее собрание Третьяковки висит у него на даче, а в самой Третьяковке — копии, заверенные Переплюевой. Вот министерский работник Потрошилов: три подбородка, шесть складок на затылке. Про него вообще лучше ничего не знать — меньше знаешь, крепче спишь.