Современная болгарская повесть
Шрифт:
12
На рудник я решила пойти утром в четверг.
Страшное случилось в среду. Я была в магазине и уже совсем было присмотрела себе на платье серо-голубой тергаль, как вдруг загудела сирена и люди на улице бросились бежать. Не могу вспомнить, кто мне сказал первым. Новость словно пронизала весь воздух над городом: обвал!
Нет, это был не страх, но ужас, даже не предчувствие. Может быть, точнее всего назвать это болью, в которой соединились все три чувства. Невыразимая тройная боль, знакомая только женам шахтеров. Словно что-то отрывается
— Где обвал? В туннеле? — то и дело спрашивала я.
Мне ответили, что обвал произошел на Шахте четыре.
Не хочу врать, прежде всего я испытала облегчение, жгучее, вызывающее слезы облегчение, но, несмотря на это, все так же продолжала бежать рядом с другими шахтерскими женами.
У входа в рудник нас остановили милиционеры. Толпа внезапно замерла, словно пытаясь уловить хоть какой-нибудь отзвук того, что сейчас происходило глубоко под землей. И тут над нашими головами затрещала коробка громкоговорителя.
— Дорогие женщины, — произнес взволнованный мужской голос, — говорит главный инженер рудника. Сохраняйте спокойствие. Обвал незначительный. Спасательные работы уже заканчиваются. Через некоторое время смена поднимется на поверхность. Ранен только один человек.
— Тогда почему здесь четыре машины «скорой помощи»? — выкрикнула стоящая рядом со мной женщина. Развалившийся седеющий пучок упал на воротник ее коричневого пальто.
Вереница пустых вагонеток со стуком исчезла в горле входной галереи.
— Хорошо хоть, что эту галерею открыли, — сказала женщина. — Раньше была только вертикальная шахта с лифтом. Настоящая могила, да еще сверху надпись: «Бог в помощь». Ты, верно, не помнишь. У меня тогда муж здесь работал. А сейчас внизу оба сына. А у тебя там кто?
— Ученики. Я из вечернего техникума.
Мы ждали. Казалось, мы могли простоять целые сутки, много суток и, не чувствуя ни холода, ни голода, не сводить глаз с черного дугообразного входа в галерею.
Сначала раздалось тихое позвякивание рельсов, потом заколебался воздух — это вагонетки толкали его перед собой по темному стволу рудника. Наконец блеснул свет фонаря, бледный и трепетный, словно луна, отраженная в воде колодца.
Женщина закусила нижнюю губу и сжала мне руку.
В первой вагонетке лежал раненый. Два молодых врача в испачканных белых халатах держали на коленях его забинтованную ногу. Когда состав врезался в толпу, раненый открыл помутившиеся глаза и осмотрелся. Я представила себе, как нужно ему сейчас увидеть хоть одно знакомое лицо, которому он мог бы улыбнуться: «Вот видишь, я живой!» Но он, верно, был из села, приезжал сюда шахтерским автобусом, и, может быть, в это самое время его жена сидела где-нибудь под навесом, плела циновки для парников и удивлялась, с чего это, господи, у нее с самого обеда так тяжело на сердце…
Они были в одной вагонетке: Филипп, Иван Дочев и между ними Мариан. Их шахтерские лампы еще горели. Я знала — вряд ли кто-нибудь придет их встречать, и, выступив вперед, помахала рукой, чтобы и они тоже нашли в толпе хотя бы одно знакомое лицо. Но меня оттеснили
— А? Что?
Шахтер, не отвечая, показывал на меня своим квадратным подбородком. Паренек широко распахивал глаза, и по его лицу было видно, как честно он силится проснуться. Но руки его, лежащие на раскрытой тетрадке, продолжали спать.
Я не сказала Михаилу, что ходила на Шахту четыре. Пришлось бы рассказывать и о той странной тройной боли, которую я испытала, а он бы меня не понял. От скольких еще подобных минут придется мне оберегать Михаила? Ну что ж. Охраняя его свободу и уверенность в своей силе, я сама стану гораздо сильнее и легче вынесу предопределенную судьбой боль родов, которую могут вынести только женщины.
По утрам Михаил спит до последней секунды и у него не остается времени для зарядки. Поэтому он делает ее вечером — двадцать отжимов на вытертом гостиничном ковре. Я смотрю на него, перегнувшись через край кровати, горячее дыхание его сильного тела радует меня. Под смуглой кожей вздуваются и опадают полные жизни и соков тугие узлы мускулов, и кажется, что они тоже ликуют, наслаждаясь движением.
13
В пятницу нам дали ключ от квартиры! Ключ от польского замка «лучник» с секретом и желтую опись-протокол. Михаил вложил мне их в руки, поцеловал и, почему-то глядя поверх моей головы, тихо сказал:
— Ты прости, что мы так долго жили в гостинице.
— Дурачок, — сдавленным голосом ответила я.
Ужинали мы в ресторане. Заказали бутылку шампанского, а Михаил настоял, чтобы старый официант принес бокал и для себя.
В воскресенье утром, складывая наше имущество все в те же два чемодана, я вдруг пожалела этот гостиничный номер, который мы покидали навсегда. Нахлынула грусть-разлучница, такая же, как и в то утро перед распределением, когда я смотрела на Сюзанну из Сенегала. Ведь мы, наверное, никогда больше не войдем в эту комнату, не увидим ни стола, ни репродукции на стене, ни кроватей, в которых мы отдыхали от первой здешней усталости, шептались и любили друг друга.
Дежурная задвинула свое стеклянное окошечко и вышла проводить нас до самого подъезда.
— Ну, желаю здоровья, — сказала она. — Такого тихого семейства у нас в гостинице еще не бывало.
И, как в день приезда, мы опять прошли через весь город со своими двумя чемоданами и термосом, правда, теперь к ним прибавилось еще и зеркало.
Вокруг дома кипела счастливая суета. Громоздились горы мебели и пожитков, а рядом, держа на коленях внуков или цветочные горшки, сидели старушки, вырванные из привычного покоя и слегка ошеломленные всем происходящим. Лифт еще не работал, и мы потащили свои чемоданы наверх. Страшно интересно было заглядывать в распахнутые двери. На шести этажах под нами и двух над нами будут жить люди в почти таких же, как у нас, квартирах. И может быть, у них будут такие же гардеробы, печки, кровати.