Современная болгарская повесть
Шрифт:
В коридорчике на вешалке висел пеньюар, в котором она встретила его, и Андрей улыбнулся.
Они говорили о пустяках, очевидно, мысли обоих были заняты чем-то своим. Андрей спрашивал себя, виновна она или нет, и если нет, то что этот факт мог бы изменить для него.
— Пожалуйста, подумайте хорошенько, кто бы мог включить систему…
— Я понимаю, — устало и глухо ответила она, — попытаюсь вспомнить…
Андрей замолчал и уже на пороге неожиданно для себя самого предложил:
— Я бы хотел, чтобы мы виделись в отсутствие вашего мужа, как сегодня. Вы будете откровеннее…
Несколько мгновений они стояли в темноте. Андрею представилось, что они где-то в середине двора, под деревцем маленького сада, и он держит ее руку. Он огляделся, но не увидел дерева, по крайней мере такого, под которым можно было бы постоять.
— Я вам сообщу, когда у мужа будет ночная смена, — твердо ответила сестра Бонева, и почти тотчас дверь захлопнулась.
Андрей вышел на улицу и медленно направился к Дунаю. Огромная луна, словно рыба, плескалась в воде. Было светло и тепло. Он принялся швырять в року камешки. Его мысли и чувства так перепутались, что он отказывался что-либо понимать и воспринимал только ночь.
7
— Вы молоды, а мне шестой десяток скоро стукнет, и я могу сказать вам, что такое благородство, — говорил доктор Цочев. — Во всяком случае, оно выражается не в разделении вины…
На Молодых посадках царила тишина. Они сидели перед домиком, который со своей жестяной крышей, выкрашенной в красный цвет, походил скорее на красивый барак, чем на дом. Виноградник у доктора Цочева был отменный. Он начинался от узенькой тропки, где набухал крупный янтарный «Булгар», и заканчивался у симпатичной веранды. На ней стояли плетеные стулья и стол. Они выпадали из общего тона и когда-то, наверно, украшали врачебный кабинет.
Необыкновенным был этот осенний день — еще пахло летом, все вокруг источало свет и тепло, и на выгоревших листьях качался пыльный ветер. Странное впечатление производила красная крыша, лишавшая «виллу» возможности остаться незамеченной. Тетушка Минка так и объяснила Андрею: «Увидишь большую красную крышу…»
— А сколько раз в жизни, — взволнованно продолжал доктор Цочев и пригладил свои щетинистые поседевшие волосы, — человек может брать вину на себя? Сколько раз он в состоянии быть виновным? Вы слишком абстрактно поставили вопрос, молодой… товарищ…
Доктор Цочев был довольно крупным мужчиной, однако уже сгорбившимся, с неожиданно слабым высоким голосом. Напоминал несостоявшегося артиста. Казалось, он рожден был носить галстук-бабочку. Его белые длинные пальцы нервно дрожали на спинке плетеного стула. На губах играла насмешливая и какая-то печальная улыбка, обижавшая скорее его самого, чем собеседника. Он явно относился к тем самолюбивым людям, от которых даже в самые лучшие их дни веет унынием…
Завидев красную крышу и прямую, очищенную от травы дорожку, Андрей почувствовал раздражение. Стулья и плетеный столик удвоили раздражение, но когда он увидел самого Цочева… то вдруг услышал тишину. От всего здесь веяло чем-то глубоко провинциальным, и это изумило Андрея.
В словах доктора Цочева смешивались и желание пофилософствовать, и разумная эмоциональность много повидавшего
— Благородными могут быть те, кто преуспевает, — деловито продолжал доктор Цочев. — Такие, как я, неудачники, не могут быть благородными, да и от города вы не можете требовать этого…
— Почему? — спросил Андрей, и его вопрос прозвучал по-детски, непрофессионально, что, кажется, произвело на доктора Цочева неприятное впечатление.
Он закурил сигарету и несколько минут не обращал никакого внимания на молодого адвоката, как будто был занят только самим собой. Андрей рассматривал ряды виноградных лоз. Лоза, увивавшая навес, прогибалась под тяжестью крупных гроздьев, которые издали напоминали искусные изделия из благородного камня. Приближалось время обеда, старики неспешно двигались в своих виноградниках, с соседних участков доносились голоса, звон посуды. Теперь это стало докучать Андрею…
— Перейдем к делу, — сухо, напомнил он, и в ответ на его слова, словно эхо, раздался монотонный, немного писклявый голос доктора.
Первого мая в половине десятого вечера доктора Цочева срочно вызвали в больницу. Он присутствовал и на первой операции, помогал хирургу. Они любезно беседовали, искренне делали друг другу комплименты, и все это привело к тому, что врач, который вел операцию, произнес ту «фатальную» (слово поразило Андрея) реплику. Когда доктор Цочев подавал ему ватный тампон, чтобы тот вытер налипшую на перчатки кровь, он неожиданно сказал:
— У вас руки хирурга…
Доктор Цочев тут же извинился и вышел в коридор закурить. Он почувствовал сильную головную боль, тошноту. Тупая боль постепенно нарастала.
Тридцать лет назад доктор Цочев благодаря своему невероятному усердию с отличием закончил медицинский институт. В молодости его преследовало честолюбивое желание стать «самым большим хирургом». Тогда он не понимал ни того, что такое «самый большой», ни того, что такое «хирург». Несколько лет он работал под Старой Загорой в селе, где ему не представилось возможности сделать хотя бы одну операцию — приходилось лишь смазывать йодом нагноившиеся раны. Потом он женился, потом началась война… К великой радости Цочева, его мобилизовали, и он стал военным врачом.
Какая глупость — война. Ежедневно он делал самое меньшее по десяти операций и половину — неудачно. Война слепа. Она списывает все — и тщеславие, и отсутствие способностей…
Теоретически доктор Цочев знал, что и как надо делать, он не сомневался и в правильности своих диагнозов. Но о каком диагнозе можно говорить, когда у человека оторвало половину ноги? Его длинные белые пальцы отказывались подчиняться, были неловкими, медлительными, неповоротливыми, подлыми.
Очевидно, доктор Цочев спас много жизней, однако ни с одним из наиболее тяжелых случаев не справился, не справился и с самим собой. Когда он хватал скальпель и стоял над вскрытой плотью, страшное сознание беспомощности, невозможности помочь другому словно и в нем самом убивало что-то, и он понял, что такое хирург.