Современная болгарская повесть
Шрифт:
— Ну, пока. Живите, тут вам и море, тут вам и песок! — И милиционер делает широкий жест, словно море и песок его личная собственность, которую он нам щедро преподносит. — А я пойду. У меня участок — пять километров, и все вдоль берега.
И ушел. Вылинявшая гимнастерка долго еще покачивалась над сухими головками колючек. Добряк старшина с подвернутыми брюками был очень похож на усталого крестьянина, бродящего по зарослям в поисках затерявшегося теленка.
В Галате мы бываем редко. Привезенных с собой двух рюкзаков с продуктами хватило нам на целую неделю, но потом у Михаила неожиданно открылся
Странное место эта Галата, словно человек, не имеющий профессии. Хочет походить на село, но земли вокруг слишком каменисты, хочет походить на курорт, но пляж у нее плохой и далекий. И люди здесь живут такие же — моря боятся, как крестьяне, а мотыгу ненавидят, как моряки. Все они стараются устроиться на работу в Варне, а летом переходят жить в кухню, чтобы сдать дом приезжим софиянцам и чехам.
На почте, в окошке «До востребования» меня ожидало письмо от мамы. Единственный конверт, надписанный карандашом, — одинокий болгарский конвертик в пестром ворохе писем «par avion».
«Ну что ж, доченька, тебе виднее, — неровными буквами писала мама. — Хорошо по крайней мере, что вы вместе, а то, знаешь, Ганку, тети Верину дочку, послали в Пазарджик, а ее мужа аж в Благоевград…».
По утрам незаметно становится все прохладнее. Лето уходит, медленно и грустно, как дружба, уже надоевшая одному.
— Послушай, — сказал как-то вечером Михаил, — не иначе как там что-то неладно. Чем еще можно объяснить, что место заместителя главного инженера у них до сих пор не занято?
Таким я его еще не видела. Над бровями вздулся незнакомый мне комок мускулов, глаза полны мыслей, в которых мне не было места. Я взяла три сигареты и пошла вдоль берега. Михаилу нужно было побыть одному. Большие перемены человек осознает внезапно — за ночь, за час. И час Михаила пришел.
Мой час пробил однажды утром.
Я лежала на песке, и в плечо мне впивался острый обломок раковины. С севера неслись птичьи стаи, свивались спиралью над берегом и закрывали его своими тенями. Потом они разворачивались над морем, и вожак снова направлял их к югу. Только к югу… И каждый раз птица, летящая последней, оказывалась первой для следующей несущейся за ней стаи. Птицы живут ближе к солнцу, чем мы, и раньше нас чувствуют, когда начинает угасать его тепло. Неужели осень? Осень, а я уже не сяду за парту, я сама должна буду встать перед классом, и десятки глаз будут испытующе смотреть на меня… Как запомнить даты жизни всех писателей? И потом, у меня же нет ни одного приличного платья к началу учебного года!
— О чем ты думаешь? — склонился надо мной Михаил, заглянул в глаза, взял у меня сигареты и оставил меня одну.
И здесь, на берегу моря, в конце августа я пережила и свой первый урок… Я войду в класс и долго, одного за другим буду рассматривать учеников. И только потом скажу им: «Садитесь!» Так когда-то делала наша учительница по литературе. Затем я прочту список и сразу же запомню, как зовут каждого, —
Высоко надо мной летели аисты. На юг, на юг. И каждый последний аист был первым для другой, летящей за ним стаи.
4
На станции я решила, что такой воздух здесь от паровозов.
Вот он весь наш багаж: два чемодана, две связки книг и термос — самая дорогая вещь в моем подвижном хозяйстве. Михаил уже бывал в этом городе на практике и теперь ведет меня очень уверенно. С чемоданами в руках и переброшенным через плечо моим зимним пальто он выглядит настоящим семьянином.
Адресные бланки в гостинице расспрашивают словно сплетницы: Откуда? Зачем? Надолго?
— Надолго? — спрашиваю я Михаила.
— Пиши — десять дней.
Десяти дней должно хватить. Михаилу, как дефицитному специалисту, обещали квартиру. Дежурная читает и тонко усмехается. Лишь несколько месяцев спустя поняла я смысл этой усмешки.
Наша комната расположена над самым рестораном, слышно, как сердится повар, а чей-то слезливый женский голос твердит:
— Да не я это, шеф, не я.
Я не люблю гостиниц. Окно, репродукция из журнала «Наша родина», стол без скатерти и графин с надетым на него стаканом. Никогда не пью из таких стаканов. Кровати, правда, удобные, но ведь они были удобны и для сотен других людей, и ночью иной раз кажется, что вот-вот кто-нибудь из них войдет и попросит освободить оплаченное им место.
Мы очень устали, но заснуть никак не можем. Михаил вертится на своей кровати, стараясь не скрипеть пружиной, отчего та скрипит еще громче.
— Иди ко мне… — голос у него неуверенный. Я все понимаю и говорю:
— Не надо, — чтобы дать ему возможность ответить:
— Ладно, тогда давай спать.
А за окном — поезда, поезда. Город похож на громадный вокзал. Дрожит пол, на горлышке графина дребезжит перевернутый стакан.
Утром я проснулась от щелканья чемоданных замков.
— Где моя белая рубашка? — Михаил беспомощно роется в чемодане.
И пока он бреется, израсходовав последнюю привезенную в термосе софийскую воду, я в полном отчаянии пытаюсь выбрать какую-нибудь из двух моих юбок. Наверное, нет для женщины мучительней положения, чем необходимость выбрать одну из двух имеющихся в наличии юбок.
У подъезда гостиницы Михаил задержал мою руку, попытался улыбнуться и ушел.
Я долго глядела, как пропадает в толпе человек в белой рубашке с черными, еще жесткими от морской соли волосами. Взгляд мой так и не заставил его обернуться.
У дверей Отдела народного образования висит список, напечатанный на машинке без заглавных букв. Прочтешь вот так свое имя «николина бонева георгиева — вечерний техникум» и сразу теряешь всякую уверенность в себе. Рядом со мной останавливаются две девушки с высокими прическами. Одна из них лихорадочно водит по списку длинным тонким пальчиком.