Современная датская новелла

Браннер Ханс Кристиан

Герт снова поднялся к себе домой, где по-прежнему не было стекол в окнах. Несмотря на вечный сквозняк, маленькая Герда еще жила, хотя и с трудом. Отец ее не мог поступить на работу, ведь сразу бы обнаружилось, что он без стекол, и его бы поместили в глазную больницу. А кто ж бы тогда позаботился о ребенке?

Однажды пришла Кайя.

— Герт, — воскликнула она, — как ты похож на себя самого! И все тут осталось, как прежде, — ну есть ли на земле место прекраснее?

Герт не ответил, но когда она его обняла, он тоже обнял ее так крепко, будто они соединились навеки. Герту это с такой силой напомнило все прежние сцены нежности между ними, что он сразу заметил,

что Кайя больше не закрывает глаз, когда целуется, — ее глаза были так широко раскрыты и полны любви, как никогда прежде, и лишь когда он сам в избытке чувств закрыл глаза, ему пришло в голову, что закрой она глаза — у нее сразу пропадет любовь к нему. И тогда он высвободился и повернулся к ней спиной.

— Какая у тебя стройная спина, — ликовала позади него Кайя. — И какой у тебя очаровательный ребенок, вообще все дети такие милые, боже, да это же Герда! Мамина родная Гердочка.

На сей раз Герда была заключена в объятия с такой нежностью, как никогда прежде, и девочка уставилась в глаза незнакомой женщине и перестала плакать, хотя как раз только что начала.

— Герт, — сказала Кайя, от материнского взора которой ничто не могло укрыться, — неужели она без стекол? Нет, нет, посмотри мне в глаза — да ведь и ты тоже! Ох ты, мой капризуля, как я тебя люблю, ты все такой же, я даже не знаю, смеяться мне над тобой или плакать. Хотя нет, лучше смеяться, а то плакать со стеклом в глазах очень неудобно. Но ты действительно не как все другие, ты другой, потому я тебя и не забыла. А ты меня забыл?

— Ты пришла, чтобы остаться? — спросил Герт, не глядя на нее. Она же взглянула на него с удивлением.

— Это потому, что я сказала, здесь прелестно? Так ведь это правда, здесь прелестнее, чем в любом другом месте на земле, или, во всяком случае, так же прелестно. Но здесь мало места для всех, нас же много, да и стекол нет в окнах, как я погляжу. Нет, я пришла, чтобы увести тебя — и ребенка, раз уж ты оставил его себе, — в большой-пребольшой дом, — сказала она, обращаясь к Герде, — где большие-пребольшие окна.

— И мужчины с большими-пребольшими стеклянными глазами, да?

— Герт, да что это с тобой? Сейчас же никто больше не живет по отдельности, то-есть только ты один, бедняжка Герт. Да мамина бедняжка Герда! Это все я виновата, мой родной грачоночек, потому что ушла от тебя, да? Но ты же сам виноват, ведь я любила тебя больше всех других, да, да, как это ни странно, пока ты не лишил меня очков, а это уж было слишком. Но теперь я тебя простила, кто теперь вспоминает о каких-то допотопных очках!

— Сколько там мужчин, с которыми ты вместе живешь? — спросил Герт, стоя к ней боком.

— Скольким мужчинам можно предпочесть тебя? — ответила Кайя. — Ты даже в глаза мне посмотреть не решаешься.

Герт в бешенстве поглядел в ее стеклянные глаза. Но хотя он продолжал глядеть, приступ бешенства у него прошел. Возможно ли, чтобы стеклянные глаза были обворожительнее тех глаз, которые в свое время обворожили его? Когда другие были ослеплены стеклом, он давно уже был ослеплен ею и любил свое ослепление: он не хотел видеть, что другие могут быть так же хороши, как она! Что такое Любовь — когда это любовь к женщине, что такое Человеколюбие — когда это любовь к людям? Так, может быть, они открыли — открыли с помощью стекла, потому что сами они ничего не способны открыть, — что никто не достоин Любви, что все одинаково — любезны! Он так бескорыстно противоборствовал «ходу развития», что собственного ребенка лишил возможности нормально развиваться, он срывал с людей очки, когда они еще носили таковые, чтобы заставить их увидеть неприкрытую правду. И все из тщеславия; что ему было до правды — он мечтал о том, чтобы она, Кайя, вернулась к нему и сказала: «Я люблю тебя одного», как говорила

в самом начале, когда еще была им ослеплена. Быть может, именно она судит с открытыми глазами, а он по-прежнему слеп? И разве не должна она предпочесть ему всех других мужчин, всех тех, кто любит ее не более, чем всех других, и потому не предъявляет требований?

— Герт, — сказала Кайя.

— Кайя, — сказал Герт.

— Ты пойдешь со мной? — спросила она.

— Да, — ответил он.

— Герт, — продолжала она, — но тогда ты должен мне пообещать, что заведешь стекла, иначе я не решусь взять тебя с собой.

— У мамы глазки, — сказала Герда, которая не могла оторвать от них глаз.

— Она как будто помнит меня, а?

— Наверняка, — сказал Герт и повернулся другим боком. И вдруг он закричал так громко, что и Кайя и Герда вскинули руки, как будто хотели зажать себе уши.

— Ах, стекла завести! Это чтобы все на свете бабы в моих глазах стали одинаково прекрасны, так зачем же мне тогда идти с тобой? Не завести ли мне и в самом деле эти стекла, чтобы ты наконец больше не стояла у меня перед глазами!

— Герт, — сказала Кайя, — разве я к тебе не вернулась, хотя у меня есть стекла в глазах и хотя у меня есть мужчины пообходительней тебя? Я с тобой прощаюсь.

Но у Герта не было охоты прощаться, и он молчал, когда Кайя уходила. Герда же, наоборот, расплакалась так по-детски, как в самом младенческом детстве, и плакала она по матери, а потом вдруг бросилась за нею следом.

— Герда! — закричал ее строгий отец, но она его не послушалась. Герт стоял и старался думать о том, что устойчивей всего стоишь на ногах, когда остаешься один, но у него закружилась голова, и пришлось ухватиться за стол, поэтому он так и не додумал до конца свою думу.

С годами Герт по виду не на шутку опустился, и люди весело подшучивали над ним. Он был в их стеклянных глазах романтической реликвией прошлого и в то же время убедительным свидетельством того, как прогрессивно их собственное время. Его косой взгляд повсюду встречал одни приветливые взгляды, и многие шутки ради совали ему милостыню, приговаривая: «Так делали в старое время». Его особенно тянуло в темные улочки и закоулки, где было больше шансов встретиться с темными личностями вроде него самого, личностями, не извлекавшими пользы из положения вещей и потому способными смотреть на вещи беспристрастно. Встречая во время своих мрачных блужданий по городу людей, одетых хуже других, он пытался вызвать их на разговор. Он не решался говорить без обиняков, чтобы не попасть в глазную больницу, и таким он стал великим лгуном, что говорил то же самое, что и все другие.

«Жизнь превосходна!» — мог он, например, сказать. И если тот, к кому он обращался, выкинув руку, отвечал: «Превосходна!» — так больше ведь и говорить было не о чем.

В один из темных вечеров, когда луна светила так ярко, что он в ярости зажмурил глаза, чтобы не видеть ее отражения в окнах, он налетел на другого человека, однако не преминул буркнуть: «Смотреть надо!»

— Извините, пожалуйста, — сказал человек, оказавшийся стариком с палкой, — мне очень вас жаль, что я вас не вижу.

— О, извините, — сказал Герт.

— Охотно вам прощаю, — ответил слепой. — Взаимное прощение! Вы очень мило реагируете, когда мы на вас налетаем, но ведь это же потому, что вы сами нас не обходите. Раньше слепые привлекали внимание зрячих, это было слышно по их шепоту, и мне рассказывали, что одноногие привлекали внимание ходячих. Теперь вы стали более цивилизованными: теперь никто не видит, что у одноногого всего одна нога и что слепой не может видеть, и поэтому нас то и дело сбивают с ног. Ну, вам-то не удалось меня сбить, но вы, должно быть, тощий — кожа да кости. Мне слышно, как бьется ваше сердце, — чем вы больны?