Современная ирландская новелла
Шрифт:
— Жизнь — загадка, что и говорить, — сказал Паддивек. — С виду такая милая женщина, да и не только с виду. И держится молодцом, это с тремя-то детьми. И что у них такое вышло?
На вопрос, чем она жила, ему ответили, что она работала портнихой.
— Конечно, — ответил Лофтес на другой его вопрос. — Конечно, он ей помогал. В каком-то смысле. В каком-то смысле он ей помогал.
Флосси сказала, что в жизни больше не придет в эту пивную. Да, Хьюзи прав — Дублин без Элфи уже не Дублин.
— Ведь он же, — сказала Флосси, — не из этой породы… — и вслед за ней они поглядели на Гусыню Молли с одноруким
— Что верно, то верно, Флосси! Он был наш, он был молод душой, хоть и стар телом. Так ведь, Джонни?
Джонни подтвердил, что в его жизни Элфи был единственный, с кем можно было говорить, как со своим.
— Он сражался за свои идеалы.
Они заговорили о понимании, и об идеалах, и об истине, и о настоящей любви, и как верно Элфи понимал, что значит быть молодым и верить, — вот именно, верить! Таял уже второй фунт, время перевалило за десять, и Флосси сказала Хьюзи, что ей пора собираться домой.
— Побереги свои деньжата, Джонни, — сказал Хьюзи. — Не трать больше. Возьми на сдачу дюжину бутылочного портера, или лучше полторы. Надо же хоть чем-то ее порадовать. Заскочим на минутку, Флосси. Хоть чем-то ее порадуем.
— Ну, еще по одной на дорожку, — потребовал он, и они снова уселись поудобнее.
Было уже около одиннадцати, когда, прихватив портер в трех бумажных пакетах, они всей компанией выкатились на сухие тротуары, в сумрак ночи, где над ними смутно мерцали звезды, а сгущавшиеся облака светились отблеском городских огней. Лофтес заметил, что в такую ночь так и тянет бродить по улицам. Хьюзи засмеялся и добавил:
— Особенно с подружкой.
Разбившись по двое, громко и весело аукаясь, они брели от одного косматого, едва освещенного сквера к другому, мимо табличек, на которых зеленым по белому красовались по — английски и по — ирландски названия вроде Альберт Гардене, Олдершот Плейс, Портленд Сквер. Наконец подошли к какой-то подвальной двери, спустились, позвонили и принялись ждать, сбившись в кучу под каменной аркой. В темноте они вдруг притихли, прислушиваясь. Над дверью зажегся свет. Отворила женщина.
Свидетельница Элфиной юности. Мягкая, приветливая. Черты лица смазаны, словно растаяли, как мороженое на солнце, голубые глаза опухли. Над высоким лбом выбившаяся прядь светлых седеющих волос. Голос тоже тающий, точно масло в тепле. Все еще красива, а когда его представляли ей, в ней на минуту вспыхнула молодость, и она тихонько засмеялась и сказала:
— Вот, значит, ты какой, Джонни! Он говорил — ты вроде как сынишка всей компании.
Она пожала ему руку обеими руками, горячими и влажными, точно она только что стирала, и ему вспомнилась строчка из давно забытого и так и не понятого стихотворения, которое читали когда-то в школе: «Теперь не бойся солнца знойного…»
— Рад с вами познакомиться, миссис Элфи. — Он вдруг сообразил, что не знает Элфиной фамилии.
— Мы принесли немного выпить, — объяснил Хьюзи. — Чтоб было не так темно.
— Заходите, мальчики, заходите. Только тихонько. Дженни только что уснула.
Низкая комнатка была тесна, не прибрана и пахла мылом. В камине — одна зола. Нашлось всего два стакана. Они уселись в круг и пили из чашек, а
Только раз она упомянула Элфи, когда сказала:
— Какие они славные ребята. Вы все замечательные мальчики. Он про вас всегда так и говорил: такие приличные молодые люди.
— Ты с ним часто виделась?
— Очень редко. Он, бывало, заглядывал вечером, как закроет пивную. Поглядеть на детей. Он мне говорил, что все время старается уговорить вас остепениться. Вас всех — и Хьюзи, и Флосси, и Кейси, и Лофтеса, и тебя. Тебе нравится Лофтес?
— Он сухарь. И злой.
— А Дейдре — твоя дезушка?
— Да. Только, по — моему, она меня обманывает. Ты ее знаешь? Она настоящая красотка.
— Да, она девушка хоть куда. Не хочу вмешиваться не в свое дело, Джонни, но я бы, пожалуй, сказала, что она вроде бы чересчур заносчива.
— Не то что ты? — улыбнулся он.
— Я ее не виню. Женщине приходится заботиться о своем будущем.
Он тут же завелся и пустился разглагольствовать о юности и идеалах, о верности, истине, порядочности, любви и прочих вещах, которых никто, кроме своих ребят, не понимает, потому что от остальных только и слышишь что про завтрашний день, да приличную работу, да заработки.
— Ирландия — наш последний оплот. Ноев ковчег современного мира. Другой такой страны нипочем не найдешь.
Уж кому — кому, а ему, морскому бродяге, это ясно. Она согласна, вполне согласна с ним.
— Несмотря ни на что, люди у нас остались людьми, и притом душевными людьми.
В самую точку, поддакивал он, в самую точку.
— Мы тут не какие-нибудь материалисты. Во всяком случае, лучшие из нас.
Тут уже они оба разошлись вовсю, шепот срывался на громкие восклицания, они шикали друг на друга, испуганно оглядывались на дверь спальни.
Угас последний язычок пламени в очаге. Они распили оставшуюся бутылку портера, по очереди потягивая из горлышка. Голос ее был нежен, рука мягка, как кошачья лапка. Ночь уже не давила на них. Сквозь завесу тумана из порта слабо доносилась сирена. Он поглядел в окно и увидел вверху желтое пятно уличного фонаря и клочья тумана в ветвях мокрого дерева. Она решила заварить чаю. Он пошел за ней в неприбранную кухню, они вместе вскипятили чайник, продолжая болтать. Потом вернулись в комнату, она положила на теплые угли еще пару безнадежно тонких щепок. Она хохотала по всякому поводу: когда вдруг опрокинулась на бок деревянная лошадка и когда он рассказал ей, как купил в Палермо паршивого, избитого пса, который потом вплавь пустился назад в тамошние трущобы да пустыри.