Современная канадская повесть
Шрифт:
— Что вас беспокоит, мадам?
— Мм-м. Не знаю.
У местных женщин всегда такой вид, будто они хотят сказать, что именно затем ко мне и пришли, чтобы узнать, что их беспокоит. Возьмись я сейчас, ни о чем не расспрашивая, осматривать ее с головы до ног, она примет это как должное, считая, что я сам, без ее помощи, обнаружу недуг. Если пойти по этому пути, то можно провести в кабинете весь день. Лучше попробовать поговорить о возрасте, о семье. Ей шестьдесят пять лет. Вдова, мать семерых детей — троим нет еще двадцати, — всю неделю гнет спину на поденной работе в гостинице и еще в нескольких домах. Она не признаётся мне, что зарабатывает прилично, но соглашается, что после войны платить стали лучше. Старости она не чувствует, да и сила в руках пока есть.
— А вот
Внезапно я понимаю, что мучительная гримаса на ее лице вызвана вовсе не смущением передо мной, а страхом, вечным страхом сердечников, пытающихся сдержать бег своего сердца напряжением всего тела. Ведь каждый вздох отзывается внутри болью. Так смотрят запуганные дети, которых часто бьют. Тут не придется полчаса выяснять, что именно она чувствует, как в случае болей в желудке, простирающемся, по их представлению, от шеи до ягодиц. Я прошу ее расстегнуть платье. Стетоскоп не нужен. Я вижу, как дряблая кожа вздувается и проваливается в перемежающемся ритме, словно сердце вырвалось из своей сумки и мечется в слишком просторной для него полости. Стенокардия… грудная жаба… За каждым ударом сердца можно проследить по лицу больной.
На лестнице раздается смех Мадлен. Повинуясь непроизвольному порыву, я покидаю свою полураздетую пациентку, оставив ее в полном недоумении. В приемной два человека. Я прохожу мимо них, не здороваясь, и оказываюсь прямо перед Мадлен, растерянный, с болтающимся поверх халата стетоскопом, и вид у меня наверняка дурацкий. Я замечаю, как зрачки ее слегка расширяются, а губы вытягиваются в ниточку.
— Что это с тобой?
В ее голосе нет ни одной теплой нотки.
— Куда ты идешь?
Она встряхивает волосами и устремляет на меня гневный взгляд.
— Куда я иду? В церковь, вот куда!
От злости ее голубые глаза делаются зеленоватыми. Она почувствовала в моем голосе подозрительность и тут же взбунтовалась. Мадлен продолжает спускаться, но я преграждаю ей путь. Она ждет, чтобы я уступил ей дорогу. Я не двигаюсь.
— Куда ты идешь?
— Пропусти меня.
— Только после того, как ты ответишь.
Я понимаю, насколько я смешон, но дело зашло уже слишком далеко, чтобы я мог отступить. Мадлен дрожит от ярости. Дверь в мою приемную приоткрыта. Наверно, там все видно и слышно, хотя говорим мы тихо и быстро. Вдруг Мадлен с поразительной непринужденностью принимает свой обычный вид.
— Я иду в парикмахерскую, — сообщает она миролюбиво. — Возвращайся к своим больным.
Я пропускаю Мадлен, сердясь на нее, но еще больше — на себя. На улице полосы ее вспыхивают, отражая сверкание снега и солнца. Они колышутся легкими волнами на ее зеленом пальто. Секунду Мадлен в раздумье стоит на пороге, потом направляется в сторону магазинов. Обернувшись, я вижу на верхней площадке бесшумно удаляющиеся ноги Терезы. Она, конечно, все видела и все слышала.
Я оставил открытой дверь кабинета, и спина моей пациентки серым пятном маячит в глубине комнаты, на виду у всей приемной. Больная так и не пошевелилась за это время. Чтобы закрыть дверь, ей пришлось бы показать грудь. Она сидела ссутулившись и покорно терпела оскорбительное для ее женского достоинства положение. Это непростительное упущение сразу же заставляет меня забыть сцену с Мадлен. Сердечница поднимает ко мне давно утратившее привлекательность лицо, и я читаю в ее глазах протест, но она слишком принижена, чтобы высказать свое негодование.
Я объявляю ей, что она должна прекратить работу и отдыхать столько времени, сколько потребуется. Страх в ее глазах сменяется паникой.
— Доктор, я не могу все бросить… Ну, самое большее на неделю.
— Вам необходим покой, и неделей тут не обойтись. У вас очень серьезное заболевание.
Всего несколько капель осталось в роднике для этой жаждущей, и мне нечего ответить на мольбу ее глаз. Она должна отказаться от заработков. Но и эта жертва бесполезна. Смерть может унести ее в любую минуту.
— Это настолько серьезно…
Рот ее так и остается открытым, хотя больше она не произносит ни звука. Я не могу сказать ей про сердце, это только усилит ее страх.
— Вы устали, организм истощен. У вас плохое кровообращение.
— А лекарства от этого есть?
Теперь она, конечно, думает о деньгах. Лекарства от такой серьезной болезни должны стоить дорого.
— Нет, достаточно покоя. Избегайте напряжения. Вам нельзя делать никакой работы, даже по дому.
Она мысленно оценивает мои слова. Никаких лекарств — это любопытно. Выйдя от меня, она, вероятно, решит, что я ничего не смыслю в ее болезни, и, конечно же, вернется на работу. Кто-то сегодня должен был заменить ее на вторую половину дня. Если она придет и скажет, что заболела и отказывается от места, то с работой для нее все будет кончено навсегда, и это ей отлично известно. Ее, наверно, и так в шестьдесят пять лет нанимают не очень охотно.
Она выходит от меня пятясь, неловкая и жалкая. Я думаю о ее детях: они первые будут против того, чтобы она бросила работу. Но для сердечников нет больниц. Я не могу вырвать эту женщину из ее среды, из кабалы повседневности, и она будет по-прежнему тянуть лямку, склонив голову и слегка задыхаясь, но еще в состоянии пока улыбнуться коробке конфет, подаренной к рождеству.
После нее я осматриваю двоих пациентов, ждавших в приемной, потом за мной заезжает доктор Лафлер, чтобы ехать по вечерним вызовам. Я рассказываю ему о своей больной. Он ее не знает. Что же касается предложения Артюра Прево, то он советует мне согласиться. В каком-то смысле это означает — отдать себя в его власть, но, по убеждению старого доктора, число моих пациентов должно значительно возрасти в ближайшие же месяцы. Он то и дело приподнимает шляпу, приветствуя людей, которых в большинстве случаев не узнаёт. Между двумя приветствиями он скороговоркой, — чтобы мне не показалось, будто он хочет сразить меня своей добротой, — говорит:
— Если у вас возникнут трудности с выплатами, я смогу вам помочь.
Слегка смущенный, он приглаживает большим пальцем усы, и потом, без всякого переходи, начинает рассказывать мне о финансовой мощи Артюра Прево.
Доктор Лафлер из тех людей, которые, подавая милостыню, отводят глаза. Он чувствует себя по-настоящему непринужденно и легко только с детьми.
III
Сняв заскорузлые, испачканные смазкой перчатки, механик возле гаража отсчитывает мне сдачу. Пять часов вечера. Опять идет мелкий снег, стремительно кружа в воздухе. Автомобили по улице Грин движутся медленно, словно примерзая на ходу к мостовой. Красные огни светофора перед въездом на шахту Бенсона горят сквозь снегопад кровавым пятном. Пять часов. В окнах скоро зажжется свет. Какая-то машина подруливает к бензоколонке, и тормоза скрипят, как мел по доске. Механик наконец отдает мне деньги, я благодарю его. Он держит перчатки под мышкой и, упершись в бока окоченевшими пальцами, молча смотрит, как я отъезжаю.
Маклин вырисовывается в ватных сумерках, словно город-призрак в лунном свете. Терриконы кажутся устремленными к небу пирамидами из белого гранита, а зажатые между ними маленькие деревянные домишки похожи на глыбы мрамора, беспорядочно разбросанные там и тут. Вагонетки по-прежнему выгружают асбестовую пыль на верхушки терриконов, но ее мгновенно накрывает снег. Белый дым паровоза удлиняет конус гигантского гриба, едва различимого сквозь пелену снега.
Я поворачиваю за гараж и еду вверх по переулку, выходящему на улицу Грин со стороны ресторана Кури. Машину я останавливаю за углом. Я, конечно, веду себя не самым достойным образом, но мне все равно. Да и вряд ли я что-нибудь особенное узнаю. Наверняка ничего. Правда так легко не попадается в детские ловушки. И вообще, при чем тут ловушки! Я только войду на минутку, посмотрю… Что может быть более естественного и безобидного? Да и не кроется тут никакой особой правды, я уверен. Просто мне понадобилось купить сигарет, я взглянул на часы и подумал, что может быть… Если уж мне кажутся подозрительными столь невинные вещи, то скоро меня ждет настоящий ад.