Современная венгерская проза

Сабо Магда

Жофия тоже закрыла глаза, спрятала лоб в ладонях, собралась с мыслями. Заговорила шепотом:

— У меня один только грех — слабость моя… Я влюблена… Он большой человек. Не только по положению своему большой человек, а… по характеру, по удельному весу, что ли. И не нужно было ему эту должность принимать, у него и прежде было имя в своей области… Когда-то учился он в Паннонхалме у бенедиктинцев, потом познакомился с марксизмом, стал коммунистом, он утверждает: это и есть истинное служение… Мы познакомились два года назад, он официально приехал в музей. Красивый, сильный, настоящий мужчина, из тех, знаете, кто работает по восемнадцать часов подряд. Сплошная сила, страсть, интеллект и какая-то трогательная чувствительность ребенка, поэта… Даже не знаю, кто из нас выбрал другого… И почему его выбор пал на меня, не понимаю. Ведь он такое положение занимает, захотел бы, от женщин отбою бы не было. Но, будь он простым шофером на грузовике, ходи он в пропотевшей майке, с жирными волосами, ему и тогда не стоило бы труда заполучить себе любую, какую только пожелает… В тот же день он написал мне, что хочет встретиться, но не в общественном месте, ему этого нельзя, по крайней мере, не приличествует, а у меня на квартире.

Я ему написала, что живу в коммуналке. Он вызвал меня в министерство: как так, нет квартиры, почему? Я приехала в Будапешт из провинции, пять лет училась, и пока еще не набралось столько денег, чтобы купить квартиру. Да, но как же художнику работать без мастерской? Затем: возможно, мы тут сумеем найти какой-то выход… Сумели. Я получила квартиру-мастерскую в только что сданном высотном доме. Но до того прошли месяцы, несколько месяцев. Мы переписывались, словно он был на фронте, а я где-то в тылу… Он писал короткие, но чудесные письма… Я бывала везде, где могла его увидеть: на вернисажах, на похоронах, на открытии памятников, на фестивалях и конференциях художников… иногда мы обменивались несколькими словами под перекрестным огнем тридцати — сорока пар глаз. — Жофия говорила чуть слышно, словно исповедовалась себе самой. — Когда мы впервые поцеловались, у меня, на новой моей квартире, стояла только софа да мольберт. Мы обожали друг друга. Да, это и нельзя сказать иначе: мы обожали друг друга! Наши тела… словно скрипка и смычок… Я не подозревала, что такое счастье существует. Все мои прежние любови полны были компромиссов… Компромиссов? Гм… Он женат, дети — студенты, но все ничего, он разведется, и мы поженимся… Он пообещал это только однажды, но и тогда мне не следовало ему верить. Я поверила… — Жофия тяжело вздохнула. После долгой паузы продолжала: — Я была влюблена, жила как в дурмане, на вершине счастья, словно получила в подарок весь земной шар с бархатно-голубыми морями, сверкающими заснеженными горными вершинами… Я чувствовала, что и он… поначалу… Как только выдавалась минута, он бросался в такси и мчался ко мне. Мы пили кофе, чуточку коньяка, но главное… любили друг друга. Да. Любили друг друга. — Жофия задумалась. — Я устроилась на такое место, чтобы работать в основном дома… Он и уговорил меня… конечно, так ему было удобно… Потом… Потом он взял отпуск и уехал. С женой. Я напомнила ему его обещание… мы уж год как были в связи. Он прямо сказал мне: нет. Конечно, на это и посмотрели бы косо, если б он развелся, был уже случай, когда одного крупного работника сместили именно за развод, но ему бы и наплевать, для него министерство не подарок, а груз, для него это было бы счастьем, если бы удалось наконец написать задуманную книгу по истории венгерского изобразительного искусства, — нет, дело в другом: ему не в чем упрекнуть жену, да он и любит ее, привык к ней и потерял бы в ее лице превосходную хозяйку дома. «Не считай меня циником, малышка, но я эгоист, потому что время дорого. У меня нет времени, чтобы достать из шкафа нужную на этот день рубашку. Нет времени обсуждать, что готовить на обед. Нет времени выслушивать, что опять разбила домработница. Нет времени на всю эту канитель, связанную с разводом. Нет времени перебираться в другую квартиру. Вся моя энергия, все. мои силы нужны мне для работы. Ты понимаешь, любовь моя?.. Неужто все наше счастье рухнет из-за какой-то бумажки?..» — Голос Жофии наполнился ненавистью. — Тогда и надо было рвать. Тогда и началось мое хождение по мукам… Об этой любви у меня нет воспоминаний… только постель. Мы никогда не были вместе в театре… Не пили пива в саду какого-нибудь ресторанчика на закате… Не гуляли в Крепости, не сидели на каменных скамьях под древними надвратными сводами, где в давние времена каждый житель Буды торговал вином. Мы ни разу не провели вместе субботы, воскресенья… никогда не были вместе всю ночь, никогда! Ни единого раза! — Голос ее прервался, она помолчала, чтобы успокоиться. — Едва оказывался у него просвет — час, полчаса, — он звонил, что едет, а то и не звонил, брал такси и… а потом уезжал как на пожар. У нас не было времени, чтобы поговорить. Я знаю, что он любит романскую архитектуру, потому что он писал об этом работу, но я понятия не имею, как он относится к лапше с капустой. Мало-помалу вся моя жизнь свелась к тому, что я кропала что-то в своей мастерской… стеклянной тюрьме… аду со всеми удобствами… и ждала его. Друзья понемногу от меня отошли, ведь сколько бы раз они ни звонили, спрашивая, когда встретимся, я вынуждена была отвечать: пока не знаю… Я всегда была начеку, как солдат на посту. А если все же, бывало, взбунтуюсь и он, удрав с приема или с совещания, не находил меня дома, — тогда он наказывал меня: я не видела его по две недели кряду. И нельзя было хотя бы позвонить: домой не смела, а секретарша подслушивала… Наверное, я сама была виновата: я не обладаю терпением Пенелопы. Другая, вероятно, уже оттого чувствовала бы себя счастливой, что могла жить ожиданием редких праздников. Меня же ожидание это измучило… Он был прав: из меня не вышло бы хорошей жены — хозяйки дома… А так — жизнь становилась все безысходнее, для нас не было будущего… Меня словно отгородило от всего на свете его лицо, которое даже и не принадлежит мне… Я стала внушать себе, что по ту сторону колючей проволоки мир еще существует, что в том мире найдется кое-что и для меня — и вот, собрав последние силы, убежала сюда. Вдруг да окажется, что еще не обязательно умирать…

Жофия умолкла, спрятала в ладонях горящее лицо. Она едва услышала взволнованный шепот священника:

— …да простит он прегрешения твои, успокоит душу твою. Аминь.

Жофия поймала на слове председателя сельхозкооператива, — предварительно спросив и старательно запомнив его имя: Карой Боттяни (уж не какой ли нибудь побочный потомок знаменитых Баттяни [68] ?), — заказала в столярной мастерской огромный мольберт для святого Христофора, чтобы последние мазки нанести с фронтальной позиции, и высокую, легкую стремянку, с помощью которой она хотела обследовать штукатурку фасада: что это за пятна на нем — плесень или же в самом деле проступившие краски старинной фрески? Грузовик сопровождал сам председатель, он же помогал сгрузить мольберт, укрепить на нем алтарный образ.

Потом все, завороженные, стояли перед заново родившимся святым Христофором: краски ликовали, кричали, жили и монументальная мужская фигура с маленьким бородатым Иисусом на плече вселяла не только благоговение, но и излучала рыцарственную силу, мужество, достоинство.

68

Старинный графский род, многие представители которого играли выдающуюся роль в истории Венгрии.

Жофия испытывала почти детскую, так давно желанную радость в сумятице восхищенных возгласов, одобрительного хмыкания, чуть слышных присвистов. «Расстояние, — думала она, — расстояние в пространстве и времени. А миллионеры не дураки, что своих отпрысков, ежели случится им полюбить неровню, отсылают на Гаити или Канарские острова».

— Послушайте, дорогая наша художница, — повернулся к Жофии председатель. — К двадцатому августа [69] мы заканчиваем дом под контору кооператива. До сих пор-то приходилось работать в старом кулацком доме, но мы давно уже выросли из него, да и неудобно стало принимать там наших зарубежных клиентов. И вот мы хотели бы попросить вас расписать стену зала для заседаний, а? Ну, нарисовать что-нибудь подходящее. Четыре времени года, например, — конечно, так, знаете… как на селе это понимают… Или что сами пожелаете… Вы в этом больше сведущи, чем я… А мы бы хорошо заплатили!

69

День венгерской конституции.

Жофия непроизвольно рассмеялась. От радости. Ей приятно было это наивное предложение.

— Мне очень, очень приятно… Но ведь я реставратор.

— Не знаю, что это такое, но вижу: рисовать вы умеете.

Весь день Жофии работалось радостно, легко. Ну дела, думала она, до сих пор я тащила мешок, а теперь мешок меня тащит. Ей пришлось порыться в памяти, чтобы припомнить, когда она чувствовала подобную приподнятость. Что и говорить, давненько, тому уж полтора года, когда впервые работала в собственной мастерской над примитивом — романской головкой ангела. Тогда все ее существо согревала любовь, теперь же — свобода, по крайней мере, надежда на освобождение.

В селе заговорили об алтарном образе, все больше наведывалось безмолвных зрителей. Успех окрылил ее. И подспудно зрела мысль: как угодно, правдами или неправдами, официальным путем или в обход, но она раздобудет деньги на реставрацию церкви и еще поживет в этом селе. Пока свобода не закрепится в душе настолько, чтобы и в Будапеште не превратиться снова в рабыню.

Вечером, запирая дверь церкви, она заметила, что начисто позабыла о двух бутылках пива, охлаждавшихся в чаше со святой водой.

Стояло лето, жара осела между домами, каждый шаг подымал облако пыли, остро, густо пахло созревшим зерном. На площади гоняла мяч детвора. На всех углах стояли женщины с молочными бидонами и болтали всласть, мужчины шумно выкатывались из корчмы на улицу. Жофия шла медленно, опаляемая горячим, густым воздухом, она чувствовала себя почти счастливой. Все с ней здоровались, и она улыбалась, приветливо всем отвечала. Зашла в «самопоилку», выпила ледяной фрёч — и не захотелось ни повторить, ни выпить чего-то еще.

Обычно тетушка Агнеш в это время уже сидела у себя, перед телевизором. Но сегодня Жофия увидела ее в ярко освещенной, наполненной паром кухне — старушка ощипывала в кастрюле с горячей водой большую откормленную утку; на плите булькали кастрюли и кастрюльки. Пестрый платок стряпухи сдвинулся на затылок, сухонькое лицо было багрово-красно и залито потом. Жофия удивленно остановилась на пороге.

— Что это, тетя Агнеш? Пир будет?

— А, просто обед поприличнее, — поскромничала старушка, впрочем, не скрывая радости. И продолжала чуть ли не благоговейно: — Шаника приезжает! Нынче забегала мать его, мальчик, мол, приезжает с полночным скорым. Я и пригласила их к обеду.

Жофия не помнила никакого Шани, но, почувствовав, что должна была знать о нем, улыбнулась:

— Вот и прекрасно!

— Экзамены сдал на отлично, вот только с политикой да экономикой у него чуть похуже. Но мать говорит, это все равно к его профессии не относится.

— А какая же у него профессия? — спросила Жофия, вежливо поддерживая разговор. Она достала из холодильника колбасу двух сортов, сыр, отрезала кусочек хлеба, положила все на поднос и села на веранде ужинать. Через отворенную дверь они хорошо слышали друг друга.

— Инженер он! — гордо объявила тетушка Агнеш. — Дороги строит, мосты. Работать будет здесь, в комитатском инженерном управлении. Внучек младшего брата мужа моего, деверя то есть. Куда какой головастый парнишка, они, Линкаи, все башковитые. Детей у них трое, и каждый чему-ничему, а выучился. Старший брат Шани по продовольствию специалист, на холодильном комбинате работает. Сестра уже замужем, но и она аттестат зрелости получила, сейчас в кооперативе бухгалтером. — Информация лилась из тетушки Агнеш нескончаемым потоком. Закусывая на полутемной веранде, Жофия вдруг вспомнила, что впервые не торопится к кружевной скатерти посмотреть, есть ли письмо. И тут же одернула себя, осталась сидеть.

— Хотя родители-то ихние не были… как бы сказать… особо рассудительные. Мать у них в войну заневестилась, ну и слишком уж со многими солдатами якшалась… такой слух шел. Правда, нет ли — меня там не было. Одно истинно, что долго замуж выдать не могли, жена деверева уж побаивалась, как бы на стыдобушку девка в вековушах не осталась. Ну, а году в пятидесятом, когда и последние военнопленные домой воротились, вышла она за бывшего батрака из имения, которому только три хольда и досталось, ведь к этому времени имение давно поделили. Ох, как же трудились они да как бедовали, деверь мой помогать им не мог, в список кулаков попал… с нами вместе… Не случись кооперативы эти, где уж бы им мечтать всех троих детей выучить, им бы тогда без детских рабочих рук не прожить. А в кооперативе отец-то их стал скотником, когда никто еще за это не брался, мать со всеми детьми мотыжить ходила… За несколько лет и оперились. С тех пор уж и дом построили, обставили хорошо, дочь замуж выдали, она тоже теперь в своем дому живет, старший сынок с родителями остался, а Шаника… Шанике этот наш дом пойдет…