Современная венгерская проза
Шрифт:
«Ага, — вспомнила Жофия, — тот самый родственник, последняя надежда, который будет содержать тетушку Агнеш с мужем на старости лет».
— Я очень рада, тетя Агнеш, — проговорила она и убрала остатки своего ужина. Если завтра приходит новый «хозяин», самое время выяснить с тетушкой Агнеш вопрос о плате. Она остановилась в дверях.
— Вот уже два месяца, как я живу здесь, тетя Агнеш. Скажите же мне наконец, сколько я вам должна.
Старушка выплеснула в ведро воду с ошметками перьев и опять залила чистой
— Мне деньги не нужны, Жофика. Я пятьсот форинтов пенсии получаю да от посудной фабрики за сарай две тысячи. Тут у них склад… А вы лучше знаете что? Нарисуйте портрет моего мужа.
Жофия содрогнулась при мысли, что долгие минуты, часы, даже дни ей придется вглядываться в белое, бессмысленное лицо парализованного старика. Она с ужасом воспротивилась:
— Ведь я не художник, тетя Агнеш! Я всего-навсего реставратор!
— Видела я, какой красивый вышел у вас алтарный образ-то. И кооперативную контору, говорят, расписывать станете… А мне бы картину с мужа моего… Я б ее в золотую рамку вставила…
— Ну, мы еще поговорим об этом, тетя Агнеш, — пробормотала Жофия и поспешила укрыться у себя в комнате.
На кружевной скатерти ее ожидали две газеты. Письма не было. В сердце кольнуло, но совсем, почти совсем не больно. Она сняла все со стола, приготовила чертежную бумагу, тушь и принялась за работу. Когда тетушка Агнеш час спустя постучалась к ней, чтоб забрать и почистить давно не бывшее в употреблении столовое серебро, она увидела разложенные на кушетке чертежи — церковь в бесчисленных разрезах.
— И вы еще говорите, Жофика, миленькая, что не умеете рисовать? — воскликнула она с укором, восторженно глядя на чертежи.
— Я только святые картинки писать умею, тетушка Агнеш, — нашлась Жофия. — А вот живого человека не могу.
— Живого?.. — Старушка вдруг сникла и, безнадежно махнув рукой, ушла.
Над селом тяжело нависла августовская жара, в неподвижном воздухе одурманенно замерла жизнь. В своем плотно зашторенном кабинете декан мирно дремал на качалке с открытым пастырским молитвенником на коленях.
Пирока постучалась, затем, не получив ответа, нажала дверную ручку, неслышно подошла к священнику и рукой, по локоть в муке, коснулась его плеча. Декан проснулся.
Выпачканными в муке пальцами домоправительница торжественно подала ему визитную карточку.
— Господин какой-то, из Швейцарии. Священник взял карточку и долго непонимающе смотрел на нее затуманенным взглядом. «Д-р Феликс Семереди», — пробормотал он машинально и вдруг, разом придя в себя, заволновался, стал неловко вылезать из качалки.
— Феликс!.. Господи боже мой… Проводите же его, Пирока! Не сюда, в приемную залу! — Он поискал глазами пиджак, висевший на спинке стула, стал надевать, но
— Господи, кто ж это может быть?! — теряясь в догадках, воскликнула домоправительница. — А я-то подумала, эмигрант какой-нибудь.
— Вы здесь уже шестнадцать лет, и вам ничего не говорит имя Семереди? — возмутился растревоженный священник.
Пирока всплеснула руками — с них так и посыпалась мука — и, воскликнув: «Здешний барин!» — быстро засеменила к двери, чтобы исправить свою оплошность. Священник бросил ей вдогонку:
— Вымойте руки да наденьте новый халат!
— Хорошо, хорошо, и ноги помою, — виновато согласилась Пирока.
Декан сполоснул в ванной руки, освежил лицо, причесал седые волосы, опрыскал одеколоном шею и с торжественным видом вступил в приемную.
Феликс Семереди был высокий худощавый господин лет пятидесяти, одетый с той утонченной элегантностью, какая на первый взгляд даже незаметна. Это и сбило с толку Пироку. Главный садовник был слуга высшего ранга, но все же слуга, и мировоззрение дочери главного садовника определяла та среда, где на вышестоящих смотрели снизу. У слуги только одно платье и есть, у главного садовника их восемь, у герцога — восемьдесят, и одно роскошней другого. На Семереди же не было ни золотых запонок, ни перстней с печатками и монограммами.
В приемной стоял барочный стол для заседаний на восемь персон, в углу — мягкий гостинный гарнитур того же стиля, два благородной формы шкафа для бумаг, на стенах в золоченых рамах — портреты кардиналов и епископов — Леопольда Колонича, Акоша Керестей, Колоша Васари, Дёрдя Сечени… Когда вошел декан, Семереди как раз рассматривал эти портреты. Он с улыбкой поспешил навстречу хозяину, пожимая ему руку, почтительно поклонился.
— Узнаете, святой отец? — спросил он с чуть приметным иностранным акцентом.
— Вы совершенно не изменились, ваше высокоблагородие, — улыбнулся священник и указал на мягкие кресла. — Прошу.
— Только перестал быть высокоблагородием, — заметил гость. — Я инженер, святой отец, инженер-электрик. Обыкновенный гражданин. Буржуа.
На столике уже стояло все, что заказал священник своей домоправительнице. Пирока, с вымытыми руками и в чистом халате, внесла кофе в фарфоровых чашечках с позолотой и неслышно удалилась.
После легкого нащупыванья почвы: как поживаете, когда прибыли, какие новости дома, что нового там, на чужбине, и так далее, — молодой Семереди приступил к делу. Как и приличествовало, он был серьезен, взволнован.