Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Однако мать не возвращалась, и Оцуки взял к себе дядя. Дядя жил в рыбацкой деревушке на берегу того самого Внутреннего моря, где стояла Хиросима, только ближе к Окаяме. Мать приехала за ним лишь спустя три года. Приехала с новым мужем. Только рыбная ловля скрашивала горькое существование Оцуки в чужой семье, где было еще трое ребятишек. Жена дяди не скрывала своего неприязненного отношения к племяннику, и мальчик стал замкнутым. Тетка же часто твердила: «Какая мать, такой и сын». Тогда дядя, который, сам не сознавая, тоже относился к Оцуки как к чужому, хлопал мальчика по плечу: «Не обижайся, ладно?» В эти минуты он казался Оцуки самым родным человеком на свете. До сих пор Оцуки помнит,
Почему мать не пришла, когда умирал отец? Почему бросила на произвол судьбы сына? Оцуки так никогда и не спросил ее об этом. Пришлось жить с отчимом, и прошлое лучше было забыть. Особенно тяжело было мальчику называть отчима папой. Мать была для него теперь не матерью, а женой отчима…
Когда Оцуки кончал среднюю школу второй ступени, мать положили в больницу с опухолью в желудке. Опасение, что это результат взрыва атомной бомбы, оказалось напрасным, и операция прошла благополучно. Пока матери не было дома, Оцуки стал наводить порядок в шкафу и нашел там старую приходо-расходную тетрадь в синей обложке, с пожелтевшими листками. Десять иен, двадцать иен — мелкие цифры, написанные характерным почерком матери, с наклоном вправо. Синдзи продолжал бездумно листать тетрадь, и вдруг в глаза ему бросилась запись на полях: «Сегодня играла с ребенком мамы. Он ровесник Синдзи. Играла и плакала». Сердце Оцуки сильно забилось, он перевертывал страницу за страницей, но ничего больше не нашел.
Кто это — «мама»? Охваченный подозрениями, Оцуки перевернул весь шкаф, просмотрел старые журналы, — все напрасно. Он снова взялся за тетрадь с таким ощущением, будто проглядел в ней что-то, и действительно обнаружил на оборотной стороне обложки едва различимую карандашную запись.
«Забеременела. Он любит детей… после свадьбы можно будет и Синдзи…»
Дальше разобрать было невозможно. Оцуки не хотел верить, что иероглифы расплылись от слез матери.
III
Сильный удар по лицу заставил Оцуки открыть глаза. Его шлепнул голым бедром двухлетний сынишка, пробегавший мимо постели. Это еще что за новости — бить отца по лицу? Испытывая скорее удовольствие, чем неудовольствие, Оцуки снова погружается в дрему, как поплавок в воду при клеве рыбы… И вдруг снова удар, на сей раз по голове. Перед ним игрушки — чудовища из пластмассы, но довольно увесистые, разных размеров. Это дети швыряют их, целясь в голову, и Синдзи ныряет под одеяло…
— Ну-ка, живее. Скоро восемь… Кэн-тян, Маса-кун, одевайтесь же!
Голос у жены, Кэйко, недовольный, и Оцуки понимает, что снова задремал.
— Так хочется спать, — говорит он Кэйко. — Сплю, сплю, а никак не высплюсь.
— Поспать ты всегда любил, — отвечает Кэйко.
Через два месяца, она должна рожать, и ей сейчас не до мужа.
— Газеты, газеты!
Приносить утренние газеты — обязанность старшего сына. Оцуки смотрит на него и думает: «Глаза большие, как у меня».
Оцуки хорошо помнит ту ночь, когда родился старший сынишка. Особенно запомнился ему длинный коридор родильного дома. Бесконечно долго тянулось время. Он прилег на диван в коридоре, и тут услышал крики жены: начались схватки. Синдзи хотел войти, но мать Кэйко не пустила его… Крики жены терзали душу. «Умирает!» — мелькнуло в голове. Потом Оцуки услышал плач ребенка и успокоился, как если бы вынырнул наконец из глубины на поверхность, глаза защипало. Его уже больше не волновало, здоровый ли родился ребенок, нормальный ли. Сейчас все представлялось
Оцуки берет газету. Бросается в глаза напечатанный жирным шрифтом заголовок: «Тридцать второе лето». Он быстро вскакивает и бежит умываться. Кэйко как ни в чем не бывало пробует на вкус суп из мисо.
— Совсем забыл. Сегодня утром в Народном доме открывается выставка фотодокументов, посвященная войне… Эй, Кэн-тян, Маса-кун, поторапливайтесь. Папа очень спешит, — кричит Оцуки ребятишкам, которые все еще бегают голышом, и садится за стол.
— Они что, всегда голые?
— Ничего не поделаешь. Это они от тебя унаследовали…
Жена готовит бэнто.
Они едут в малолитражке по узкой дороге, стиснутой по обеим сторонам оградой, сложенной из камней.
Над ними, сверкая листвой, склоняются деревья. Вслед за оградой начинаются ряды старых домов, потом появляется ослепительная гладь озера с тростниковыми зарослями на берегу.
— Отличная сегодня погода, правда?
— Днем опять будет жарко.
Ребятишки возятся на заднем сиденье, устроив из него трамплин.
Приехав на окраину, где прежде был лес, а теперь располагается новый жилой район, Оцуки останавливает машину у детского сада. Кэйко отводит младшего в группу «головастиков», старшего Оцуки отводит в группу «лягушат».
— В последнее время Кэн-тян часто шалит, — как бы невзначай замечает воспитательница. Оцуки бросает в жар, и он стоит, ожидая, что еще она скажет. Но воспитательница ничего не говорит, лишь смеется тихонько: — Счастливого пути. Будьте осторожны.
Старший сын очень слабенький, и Оцуки постоянно о нем тревожится. Вот и сейчас он, расстроенный, вернулся к машине. Он вдруг вспомнил о двоюродной сестре, умершей пятнадцать лет назад.
Юриэ — так звали сестру — была моложе Оцуки на три года. Светлокожая, с пухлыми щечками. Оцуки не сообщили, что она лежит в госпитале, том же, где умер его отец, и ее смерть явилась для него тяжелым ударом. Он поехал на похороны в Хиросиму. Юриэ лежала в гробу в школьной форме. Ярко блестели бумажные журавлики, и от этого еще больнее было смотреть на ее бледное, с прозрачной кожей, отекшее лицо со следами носового кровотечения. Стояли, потупившись, школьницы в матросках. С фотографии, перевязанной черной лентой, им застенчиво улыбалась Юриэ с ямочками на щеках. После похорон отец Юриэ выразил от имени семьи благодарность всем, кто пришел попрощаться с Юриэ, и тихо сказал:
— Живя в нынешней Хиросиме, трудно себе представить, сколько погибло людей в той Хиросиме, стертой с лица земли. Смерть дочери послана мне в наказанье за то, что я старался об этом не думать, забыть. Говорят, что детям непростительно умирать раньше родителей, но мы оба, и я, и жена, виноваты перед нашей девочкой…
— О чем ты думаешь? — спрашивает Кэйко.
— Да так, ни о чем. Кстати, в саду не жалуются на здоровье наших мальчишек…
Мысль о Юриэ не дает Оцуки покоя. Почему ее отец сказал, что они с женой виноваты в смерти дочери? Может быть, они больны лучевой болезнью и Юриэ из-за них умерла?
— Наш Кэн-тян каким был слабеньким, бледным, а теперь воспитательница говорит, что его не узнать: веселый, живой…
Юриэ тоже была живой и веселой.
— Мальчик, видно, что-то преодолел.
У Народного дома Оцуки выходит из машины, а Кэйко садится за руль. Отсюда до юридической конторы меньше десяти минут ходу. Проектное бюро, в котором служит Кэйко, чуть подальше. Кэйко подтягивает вперед сиденье, надевает солнечные очки и говорит:
— Пока.
— Веди осторожно, а то попадешь в аварию.