Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Мать тянется за стаканом.
— Может, и мне выпить пива?
— Пожалуйста, мама. — Кэйко наливает ей пива. Вид у Кэйко такой, будто она вот-вот заплачет.
— Я возненавидела брата, но кончил он, бедняга, печально: выпил крысиного яду и умер в мучениях. А на бирже, я думаю, он стал играть потому, что не мог расстаться со своей давнишней мечтой.
— Но почему все же ты не пришла, когда отец умирал? При чем тут долги?
Оцуки смотрит на совершенно седую голову матери и дымит сигаретой.
— Отец делал все, чтобы помешать продаже дома,
И тут Оцуки вдруг вспомнил, как однажды вечером мать плакала навзрыд, отец же не то бил ее по лицу, не то гладил. Вид у него был грустный. Упрекал он тогда мать или утешал ее, все время говорившую о смерти?
— Когда мне прислали из госпиталя телеграмму, что отец при смерти, я так растерялась, что перестала соображать.
Мать рассказывала, что в то время служила в гостинице и там же жила, постепенно выплачивая долги, и еще как-то ухищрялась посылать деньги отцу.
— Когда я представила себе, что возле отца соберутся все его родичи, мне стало страшно. Ведь они готовы растерзать меня, считая, что это я его убила. К тому же я не знала, на что буду существовать с сыном. Лишь сознание, что он есть, давало мне силы жить…
«И все же, — думает Оцуки, — мать должна была прийти».
— Я и не надеялась увидеть внука, — говорит мать уже совсем другим тоном. — А каким крепышом стал Кэн-тян, каким живым мальчиком… Теперь мне только жить да жить…
Мать отпивает глоток пива и начинает с увлечением рассказывать Кэйко о своем паломничестве по тридцати трем храмам богини Каннон. И хотя говорит, что путешествовать — это одно удовольствие, Оцуки понимает, что дело не в удовольствии, а в стремлении искупить вину.
Как-то летом, когда Оцуки перешел в старший класс начальной школы, мать взяла его с собой в Хиросиму на праздник поминовения усопших. В Парке мира, куда они ходили вечером, мать купила несколько бумажных фонариков и деревянных лодочек, в каждом фонарике зажгла по свече и пустила их плыть по реке, а сама вся как-то сжалась и молитвенно сложила руки. Другие люди делали то же самое, и вся река была в призрачном свете плывущих по ней фонариков. О чем же молилась тогда мать?
В это время послышался плач, и Кэйко побежала к детям.
— Поставь хороший памятник отцу, — вдруг задумчиво сказала мать. — Мне-то все равно, будет ли у меня на могиле памятник. А отцу поставь — это твой сыновний долг.
Оцуки считает, что памятник — это совсем не обязательно. Чем-то большим должен он отплатить отцу и многим другим людям, благодаря которым он дожил до своих тридцати лет. Но Оцуки, поскольку он сейчас в добром расположении духа, говорит:
— Разумеется, сделаю все, что в моих силах.
— Тяжело тебе, наверно, жилось у дяди? Ведь целых три года. Сердишься на меня?
— Нет, нисколько.
Теперь Оцуки хорошо знает, что трудно относиться к чужому ребенку, как к своему. Да и дяде с семьей нелегко приходилось.
Оцуки смотрит
VIII
Работы на службе прибавилось. В результате депрессии фирмы одна за другой терпят банкротство. Поэтому надо принимать срочные меры по обеспечению выдачи зарплаты и выходного пособия, наложению ареста на имущество фирмы, продаже имущества владельца фирмы.
— Если и дальше будет столько работы, — говорит Мацусита, — я попаду в сумасшедший дом.
— Я раньше вас туда попаду, — замечает одна из женщин.
Оцуки продолжает молча писать на машинке исковое заявление в суд.
— Послушайте-ка, Оцуки-сан, — обращается к нему Мацусита, — кажется, жара на вас сегодня не действует.
Оцуки пропускает его слова мимо ушей и говорит:
— Тряпки, которыми вытирают на атомной электростанции загрязненные радиоактивными веществами места, некуда девать, поэтому ими набивают железные бочки, а бочки хранят на складе.
— Нудный народ эти старики, — произносит Мацусита, усаживаясь за соседнюю пишущую машинку.
Они бы и человека, пострадавшего от облучения, засунули в железную бочку, если бы это было возможно. Но разве не были Хиросима и Нагасаки такими же железными бочками, в которых очутились сотни тысяч людей? Огромными железными бочками? И разве не распространяют те из людей, кто чудом уцелел, радиоактивное загрязнение способом, именуемым наследственностью?
Оцуки с силой нажимает на ключ пишущей машинки. Ему совсем немного остается допечатать. Звучит мелодия, призывающая служащих к обеду. Вдруг входит с мрачным видом Камия.
— Дело дрянь, — говорит он. — Они сошлись на пяти миллионах иен.
Какие ласковые у этого человека глаза, вспоминает Оцуки. Случилось то, чего он больше всего боялся. Неожиданно в голову приходит нелепая мысль: это из-за того, что он не успел допечатать иск.
— Электрокомпания готова на любые расходы, только бы прекратить дело. Ей это выгодно. А жаль. Ведь этот человек не единственный. Таких много… Для меня как юриста это настоящий удар.
Камия швыряет на стол портфель и садится. С задумчивым видом закуривает.
Оцуки смотрит на уже отпечатанное исковое заявление. Теперь оно никому не нужно. Иллюзия! Оказывается, за пять миллионов можно продать здоровье свое и дочери?! Продать жизнь?!
— Нужда делает человека слабым. — Камия говорит это уже более спокойным тоном. — Особенно, когда он один. Поэтому и необходимо движение в защиту таких вот слабых. Ведь поначалу этот рабочий очень серьезно подошел к делу… Так за него обидно! Да, беднякам не выбраться из нужды.
Оцуки считал себя опытным адвокатом и был уверен, что способен определить, польстится ли тот или иной клиент на деньги. Профессиональное чутье подсказывало Оцуки, что этот рабочий не польстится. Почему же он…