Современный болгарский детектив. Выпуск 3

Иосифов Трифон

Я уже почти заснул и в полусне услышал чьи-то осторожные шаги. Кто-то тихо подошел к двери, медленно нажал ручку и, убедившись, что дверь закрыта, отпустил. Потом — едва слышный стук и шепот:

— Боров, открой на минутку, мне надо спросить у тебя кое-что…

Фигушки, моя дорогая! Нет меня, я испарился, умер, улетел на небо, и придется тебе отложить свои вопросы до завтра…

Поворачиваюсь на правый бок и теперь уже действительно засыпаю.

Мне снится ужасный сон.

…Сквозь густую заснеженную чащу леса за мной гонятся обезумевшие от голода брошенные собаки. На бегу я поворачиваюсь, нажимаю на спуск двустволки, но выстрела нет, и я снова бегу в глубь непроходимого леса, задыхаюсь, плачу от усталости и бессилия, и снова продолжается этот нескончаемый и безнадежный бег, а собаки, их зубастые свирепые морды, уже почти настигают меня. Вдруг я вижу перед собой тропинку, на ней сидит желтый малыш и смотрит на меня заплаканными женскими глазами. Я спрашиваю, почему он плачет, а он показывает мне свою простреленную голову. Мне до ужаса жаль малыша, я хватаю его на руки и снова бегу в

лес. И вот уже нет леса, кругом большие и маленькие дома, пустые улицы и никаких звуков, только бешеный лай собак и стук моих подошв. Какой-то внутренний голос говорит мне о том, что это дачная зона, здесь опасно, вокруг полно предупредительных и запрещающих знаков, грязно, воняет перегорелым бензином, тяжелым маслом и табачным дымом. Я врываюсь в какое-то высоченное — до небес — здание, захлопываю сзади дверь. Спиной ко мне стоят полураздетые мужчина и женщина. Я вздрагиваю от ужаса и кричу: «Надя!..» Они оборачиваются, и я вижу заносчивого хозяина «Очарования». Я еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать, и протягиваю им несчастного малыша. Надя с холодным безразличием поднимает руку и показывает мне плакат, на котором написано, что раненых собак следует относить вниз, в подземелье. Я хочу попросить Надю о чем-то, я готов упасть перед ней на колени, но язык мой одеревенел, я не могу произнести ни слова, бегу куда-то и попадаю в огромный холл, откуда-то доносятся приглушенные голоса, по лестнице, которую я не вижу, медленно и ритмично шагают сотни ног, женский голос настойчиво спрашивает, куда делось оцинкованное ведро, гудят пылесосы, на верхнем этаже группа мужчин, подбадривая себя криками, тащит что-то тяжелое. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что из холла можно выйти только в лифт. Вызываю его, вхожу и вижу надпись: «Лифтом имеют право пользоваться только члены комиссии по дачной зоне». Поздно, железные двери смыкаются, лифт быстро поднимается вверх (а я твердо помню, что мне с малышом надо вниз), мелькают цифры этажей, и вот последний, лифт гулко гудит и резко останавливается. Я выхожу в полутемный коридор с косым потолком, пол выкрашен темной краской, в воздухе — раздражающий запах заплесневелой бумаги и пыли. Мне нужно обратно, я поворачиваюсь, но не успеваю — лифт уплывает вниз, придется спускаться по лестнице. Она очень короткая и кончается глухой, окруженной стенами площадкой. Никого, ни звука, даже лестница исчезла. Зато вдруг я обнаруживаю двери, решительно нажимаю на ручку и вхожу в небольшое помещение, кругом стенные шкафы и полки, сломанные гардеробы, письменные столы и стулья, части пишущих машинок, ведра с прогнившими донышками, палки от метел, рваные дорожки, грязные куски материи… Жуткий запах, которого и описать нельзя, и на одном из кривых шкафов покрытая грязью надпись: «Заповедник для одичавших собак». Я кладу малыша под надпись и бегу обратно. Клетка лифта. Жду. Ни одного звука. Мотор молчит, кабины не видно. Я со злостью дергаю железную дверь, но где же лестница? Куда она исчезла? Передо мной коридор с тысячью дверей, за ними слышно, как кто-то чавкает, скребется, шелестит, стонет. И снова стена, наверху оконце, сквозь грязное стекло видно облачное небо и сотни черных крыш. Мне хочется крикнуть, позвать на помощь, но горло мое сдавлено, и я не могу произнести ни звука. Неподвижность ужасна, мне наконец удается преодолеть ее, и я бегу сломя голову по коридору, это длится час, день, век, я все бегу и открываю на ходу тысячи дверей, и за каждой те же канцелярии, столы, шкафы, полки — и ни одного человека, я оглядываюсь в напрасной надежде найти выход из этого капкана, зажигаю все лампы и слышу телефонный звонок. Мне стоит огромных трудов понять, что телефон — это связь с миром, он звонит и звонит не переставая, но я не вижу его и снова бегу по всем канцеляриям и умоляю провидение продлить этот звон как можно дольше, пока я не найду аппарат. Наконец я добегаю до какой-то скрипучей лестницы, внизу — вонючий чулан, я плечом вышибаю дверь, и в уши бьет невероятно громкий и радостный звонок телефона. Я бросаюсь к нему, лихорадочно разрываю кучу старых газет и тряпья, хватаю дрожащую, будто она живая, трубку, и кричу что есть мочи. В трубке в ответ — молчание, проходит несколько секунд, и мелодичный голос Нади предупреждает меня: если я не заговорю, она повесит трубку. Я пытаюсь произнести ее имя, но вместо этого из горла вырывается крик. Надя снова и снова повторяет, что надо все-таки сказать, где я нахожусь, что мне от нее нужно, почему я не отвечаю, я напрягаюсь так, что болит грудь, голова, руки, болит каждая мышца, каждый нерв, но по-прежнему вместо слов раздается одно лишь мычание. В трубке что-то щелкает, связь прервана — теперь уже навсегда. В бессильной ярости я мечусь по чулану, ударяюсь о шкафы и стены, все это срывается с места и с треском валится на меня, и перед глазами снова возникает желтый малыш с пробитой головой. На этот раз его глаза мечут молнии, он тихо и угрожающе шепчет что-то, и вдруг со всех сторон появляются черепа муфлонов с рогами, раздается душераздирающий вой одичавших собак, лезущих на меня своими ощерившимися слюнявыми мордами, и откуда-то взявшаяся двустволка выплевывает прямо мне в голову обжигающий ком огня…

…С криком просыпаюсь и слышу, как во дворе урчат моторы. Кто-то громко стучит в дверь канцелярии, а телефон звонит-разрывается. Хочу подняться и не могу, тело ватное, страшно болят виски, суставы горят, даже до волос больно дотронуться. Бьет крупная дрожь, зубы начинают стучать так, что унять их невозможно. В общем, ясно: я болен, у меня, наверно, высокая температура. Я собираю всю волю и силы, встаю — и тут же заваливаюсь обратно на диван. Однако надо хоть до телефона дотянуться — в гудящей голове только эта мысль. Мне удается взять трубку и, что труднее, удержать ее.

— Алло, — хрипло произношу я не своим голосом и начинаю надсадно кашлять.

— Почему, черт возьми, не отвечаете?! Вымерли вы, что ли, на этой базе?! — свирепо кричит кто-то мне незнакомый.

— Почти умираем… — (Господи, оказывается, есть еще силы юморить.)

— Кто у телефона?

— Боров.

— Боров [8] или Буков, отвечайте — прибыли автобусы с охотниками или нет?

Смотрю на часы — уже больше пяти. Скоро рассвет. Вся база ходуном ходит от топота ног, криков, хлопанья дверей.

8

Бор — сосна (болг.).

— Прибыли. Я слышу.

— Не слышать надо, а принять их и устроить!

— Ладно.

— Поди спроси, как они добрались, и немедленно сообщи!

— Минутку, сейчас вернусь…

Сажусь к столу, с трудом поддерживаю голову ладонями. Она как чугунная. Минуту-две сижу, блуждая в каком-то странном полусне.

— Алло… Они только что вошли на базу.

— У них все в порядке?

— Да.

— Накормите людей, дайте им отдохнуть до семи и только после этого опять посылайте на мороз. Панайотов пусть держит меня в курсе, ясно?

— Ясно, а кто это звонит?

Но тот уже повесил трубку. С трудом дохожу до двери — какие-то кретины так стучат в нее, что она вот-вот сорвется с петель. Едва успеваю повернуть ключ, как в канцелярию врываются злые и мокрые «гости». У них такой вид, будто я должен им миллион и не отдаю.

— Сколько еще мы будем ждать?! Сколько?! — наседает на меня двухметровый гигант с модными начальничьими усами. — Целую ночь мы, как идиоты, мотаемся по ухабам и сугробам, в метель и мороз, а вы тут спите, черт возьми! Лентяи проклятые!

— Оставьте его, товарищ Панайотов, разве вы не видите — он же надрался! — Какой-то подлиза угоднически вылезает из-за плеча гиганта. А я на ногах не стою, перед глазами все вертится, и если бы не держался за притолоку двери — непременно упал бы.

— Кто тут старший на этой базе? Люди должны поесть, обсушиться, отдохнуть!

— Я знаю…

— А если знаешь, почему не действуешь, почему стоишь на месте как истукан?!

И я отправляюсь действовать. На ватных ногах с трудом прокладываю путь среди злобных взглядов, насмешек, оскорбительных замечаний. Едва дохожу до комнаты Васила, как на пороге появляется Марина.

— Что с тобой, Боян? Тебе плохо?

— Нет, нет, ничего… Надо кому-то заняться этими…

Ее холодная ладонь ложится мне на лоб, я испытываю невыразимое блаженство и облегчение. Закрываю глаза.

— Боже мой, да ты весь горишь!

— Ладно, надо встретить людей… Разбуди Васила и других, а я позвоню в Дубравец…

Марина куда-то исчезает и тут же возвращается, в руках у нее чашка с водой и несколько таблеток. Почти силой она заставляет меня проглотить их и запить водой. Глотать мне очень больно, но от холодной воды в голове становится чуть яснее.

— Когда они прибыли?

— Минут пять назад. Видишь, я еще даже не успела одеться.

— Чего же они скандалят! Сделай им чай, а Дяко принесет еду максимум через час…

Снова возвращаюсь в канцелярию, сажусь на диван, прячу лицо в ладони. Голова раскалывается, все тело то и дело обливают горячие и холодные волны, и ужасно клонит в сон. У меня нет сил даже пальцем пошевелить, не то что реагировать на крики, вопросы, гам вокруг. Да так-то лучше, иначе я бы завыл от ярости, как… ну, как одичавшая собака… Пусть делают, что хотят. База ихняя, пусть сожгут ее, изрубят, на куски изрежут. Могут даже выбить дичь своими ружьями, могут взорвать Старцев и стену водохранилища — меня нет! Я далеко отсюда, очень далеко, в каком-то огненном болоте, которое тянет меня вглубь, в кипящую лаву… Где-то рядом есть покой, тишина и забвение, и я, уже совершенно не владея своим телом, которое сплошная боль, заваливаюсь назад, на спинку дивана, пробиваю ее и падаю все ниже и ниже, в серую колышущуюся бездну…

— Эй, парень! Что с тобой?

Две руки осторожно ощупывают меня, причиняя боль — особенно болит голова. Ответить я не в силах и все-таки пытаюсь что-то сказать, даже открыть глаза, но нависающие надо мной лица такие уродливо кривые и страшные, что я не могу смотреть на них и снова крепко зажмуриваю глаза. Потом вроде я прошу вынести меня на снег, потому что я сейчас сгорю, потом кто-то кричит мне что-то в ухо так, что лопаются барабанные перепонки, и чьи-то сильные руки поднимают меня как пушинку, несут, и от этого мне становится дико обидно и стыдно, я силюсь встать на ноги и все время внушаю себе: «Ну-ка, Боян Боров, возьми себя в руки, что с тобой стряслось, дружище, — тебя несут, как тряпку…» Когда-то меня так носили, но когда и где — никак не могу вспомнить… Да, носили, но не так. А как? Да-да… Это было мучительно и страшно — толстые веревки, обмотанные грязным бинтом, потное злое лицо, рука в тяжелой рукавице, которая неумолимо стремится попасть мне в подбородок, рука быстро вытягивается, рукавица почти у подбородка — я не хочу, откидываюсь назад, но она настигает меня — вспыхивает яркая молния, и я лечу, лечу в пропасть…

…В комнате нестерпимо светло. Нет, это не лампа горит — свет идет от окна. Белый, снежный… Значит, уже день. Интересно, который теперь час? Поворачиваю голову и вижу над собой чье-то молодое лицо с маленькой темной бородкой. Человек одет в белое, в комнате пахнет лекарствами — как в больнице. Неужто меня сунули в больницу? Резко приподнимаюсь, человек в белом делает напрасную попытку уложить меня обратно, я оглядываюсь. Нет, это не больница, а моя комната. Рядом потрескивает моя печка, у противоположной стены мой гардероб. Это хорошо…