Современный болгарский детектив. Выпуск 3

Иосифов Трифон

Когда мы чуть опомнились и пришли в себя, я сказала ей то, что давно хотела сказать:

— Мария, у тебя столько причин ненавидеть их. Иди к нам!

— Я уже говорила тебе — вы чистые люди, среди вас таким, как я, нет места. Что скажут люди, если завтра и я стану бить себя в грудь и кричать, что и я боролась, а? «Ну, если и полицейские курвы делали эту революцию, пиши пропало!» Вот что они скажут. Я знаю свое место, малышка…

— Но всегда были и есть люди, которые вроде бы служат врагу, а на самом деле приносят гораздо больше пользы, чем некоторые открытые борцы.

— Я не подвергаюсь никакой опасности, ничем не рискую, кроме разве того, что эти животные заразят меня чем-нибудь. И вообще, иди спать, хватит болтовни! — и повернулась ко мне спиной. Я слышала, что она плачет, хотя и пытается скрыть это. Немного

погодя она снова повернулась, обняла меня и прошептала, что маленьким девочкам время спать, большим Мариям тоже, потому что завтра их ждет работа, но до самого рассвета мы так и не могли заснуть…

* * *

Мария умерла в середине сентября сорок четвертого, через неделю после победы. В первые дни она радовалась вместе со мной, даже согласилась, чтобы я повязала ей на руку ленту Отечественного фронта — тогда мы сможем вместе дежурить. Но только я стала прилаживать ей ленту, как у нее переменилось настроение, она резко вырвала ленту у меня из рук и отшвырнула прочь.

— Я говорила тебе, что не гожусь в борцы! Справитесь и без меня. А что мне от вас надо — я тоже уже говорила тебе.

То, что хотела Мария, не разрешили бы даже и мне. Смешно было думать, что кому-то из нас двоих поручат брать полицию — туда была послана самая сильная боевая группа и в придачу еще десяток партизан. Что говорить, Мария не хуже моего знала, что ее просьба невыполнима, но продолжала настаивать, как капризное дитя. Вообще в те дни с ней творилось нечто, чего я объяснить себе не могла, да и не придала этому особого значения. У меня тогда ни времени, ни сил не было всматриваться в то, что происходит в душе моей благодетельницы. Особенно после случая с лентой — мне ужасно не хотелось оставлять ее в рядах безразличных и безучастных после того, что как раз в самые опасные времена она сочувствовала нам и помогала. Но и настаивать было обидно.

Прошло еще два-три дня. Однажды утром она подошла ко мне, пристально посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала:

— Слушай, Мария, если со мной что-то случится — ну, случайная пуля, ядовитые грибы, кирпич с крыши или еще что-нибудь в этом духе, — тир твой, держи его. И не бросай, в этой заварухе вы можете растеряться с твоим стрелком, а ему будет легче найти тебя здесь, в тире. Мой не найдет меня, это уж точно, а вот твой, по крайней мере если он в Болгарии, найдет тебя обязательно.

— Ты это брось! — я очень рассердилась. — Как видишь, мы с тобой живы и здоровы, товарищи выразили тебе благодарность за помощь и сотрудничество, пусть посмеет кто-нибудь сказать плохое слово про тебя!

— Ты еще маленькая девочка и не понимаешь некоторых вещей. — Она продолжала говорить тихим голосом, я ее просто не узнавала. — За то, что сказали мне ваши ребята, — спасибо. Но если завтра люди спросят их, почему полицейская курва Мария на свободе, а не там, где ей место, — что будет? Особенно если на место ваших ребят придут другие…

— Они скажут то же самое! — закричала я с энтузиазмом тех дней. — Мы не боимся правды! Мы…

— О вас речи нет, — заявила она коротко и как-то отчужденно. Потом помолчала, думая о чем-то, вдруг резко повернулась ко мне и возбужденно спросила: — Ты когда заступаешь на дежурство?

— Сейчас уже надо идти.

— Видишь ли… — Она закурила, руки у нее тряслись, в последнее время нервы ее совсем расходились, но такой я видела ее впервые. — Вчера один из ваших чинил бельгийку, там что-то было не в порядке, но я не разрешила ему проверить ее… А у меня руки не слушаются, и я не могу стрелять, наверняка не попаду… — Она вынула винтовку из-под стойки. — Проверь ты, потому что он опять придет, и я буду знать, что сказать ему.

— А почему ты не дала ему самому проверить?

— Эта винтовка не для стрельбы! — с гневом крикнула она, и я вспомнила — она дала себе зарок никому подарок любимого бельгийца в руки не давать. Только для нас с Георгием она делала исключение, потому что мы были свои люди.

Я торопилась и уже начинала нервничать.

— Давай, Мария, а то я опоздаю!

Но она вырвала у меня из рук винтовку и включила патефон — на предельную громкость.

— Теперь слушай внимательно. Я сбегаю к слесарю бай Мильо, я тут недавно сломала ключ в замке задней двери тира, так кусок там и остался. На пластинке, ты знаешь, следующая песня — моя, из бельгийки и я и вы стреляли всегда под нее. Если попадешь в Барабанщика, останови пластинку и выключи патефон. Если не попадешь, пусть пластинка проиграет до конца, я к тому времени вернусь и пойму, какой результат. После того как кончишь стрелять, опусти винтовку обратно в проем за табло, чтобы никто ее не нашел. Когда бай Мильо починит замок и откроет дверь, я заберу ее. Ну, я пошла, надо скорее вернуться, а то здесь долго никого не будет. Давай!

Мария поглядела на меня, еще немного усилила громкость в патефоне и ушла звать слесаря. Следующей на пластинке была ее любимая песня «В уютном домике с тобою мы живем…», двадцать лет назад она всю ночь слушала ее со своим бельгийцем. Я едва дождалась, пока зазвучала эта песня, и выстрелила несколько раз в Барабанщика, его мишень была самой большой, и мы всегда использовали ее для проверки винтовок; я не попала ни разу, просунула бельгийку сквозь щель за табло, вышла, закрыла кибитку, обошла тир и на всякий случай потрясла заднюю дверь. Она действительно была закрыта, и я припустила в городскую ратушу, где расположился наш комитет. Через полчаса я еще с двумя ребятами — мы патрулировали наш район — проходила мимо тира; там никого не было. Задняя дверь все еще была закрыта, и что-то у меня внутри оборвалось. Мы втроем налегли на дверь, она распахнулась, возле нее на полу лежала Мария, лоб ее был пробит пулей, рядом — бельгийка. На кусочке бумаги было написано, что она кончает жизнь самоубийством, потому что все ей стало в тягость, а имущество и тир оставляет мне.

Значит, Мария не случайно попросила меня проверить бельгийку — это первое, что пришло мне в голову тогда же, и я, глупая, решила, что сделала невероятное открытие. Хорошо, что я только постепенно стала догадываться о том, что случилось на самом деле, иначе не миновать бы мне сумасшедшего дома. Потому что я стала единственной, кто в конце концов узнал, что Мария убита.

Я похоронила ее рядом со старшей Робевой, наконец-то сестры помирились и соединились вместе, а я осталась одна-одинешенька. Про Георгия и Свилена, сколько я ни спрашивала, никто ничего не знал и сказать мне не мог. Почти все наши ребята уехали в Софию или ушли на фронт, вместо них появились новые, у которых были дела поважнее, чем поиски моих дорогих и любимых. Да и я сама с утра до вечера была занята; кроме дежурств, меня включили в комиссию по набору добровольцев, я должна была заботиться, чтобы их одели, обули, накормили… Господи, какое это было время! И сколько еще энергии у нас было, нас хватало на все… Я, бывало, подремлю в кибитке несколько часов и вскакиваю бодрая, подтянутая, мне было даже страшно — а вдруг, пока я спала, произошло что-то великое и важное, а я пропустила… Или, не дай Боже…

Я, конечно, думала не только о свободе как о великом и важном, но и о том, без чего не представляла себе жизни, — о возвращении Георгия. Я была настолько уверена в его возвращении, что даже со временем бросила узнавать что-либо о нем. Георгий знал, что я здесь и жду его, — чего же еще? Да будь он хоть за тридевять земель, все равно прилетит и скажет: «Ну, девочка моя, пришла большая свадьба, время справить и нашу!»

И будет свадьба…

Странно, мне даже в голову не приходило, что он может быть убит, что прежде, чем я стала его женой, я уже вдова… Да мало ли наших не дождались победы — кто погиб за год до нее, кто за месяц, а кто и в последние дни и часы, от злодейского ножа или пули… Ничего подобного не могло, не могло случиться с моим Георгием; со Свиленом — это я могла допустить, но с Георгием… Никто не имел права отнять его у меня, никто! Для меня свобода воплощалась только в одной простой сцене, которую я рисовала в своем воображении каждый день: вот приходит Георгий и, как истинный герой-юнак, стреляет в воздух в честь своей нареченной, то есть в мою честь, — и говорит о свободе. А все остальное происходит уже после этого. Я знаю: если он поймет и узнает, о чем я думаю, обязательно прищурится, как когда-то во время стрельбы из бельгийки, и объявит меня классово несознательным элементом, который ставит личное счастье выше общественного. Тогда я скажу ему, что обманула его, пошутила и буду любить его в кибитке до беспамятства, а потом мы будем вместе нести ночные дежурства, чтобы я могла в каждом темном местечке целовать его сколько хочу и обещать никогда больше не думать о личном счастье — раз мы вместе.