Современный болгарский детектив
Шрифт:
— Не сердитесь на ребят, товарищ Евтимов! Вы нам всем нравитесь, правда... Я лично пошел к начальнику и попросил его передать дело вам. Вы единственный человек, который может расколоть Искренова.
На сей раз я его не поблагодарил, а взглянул на него холодно, почти враждебно и набрал телефон, который давно выписал из телефонного справочника. Голос Анелии Искреновой был теплый и мягкий, как мех дикого зверя.
12
Я поставил «запорожец» позади французского посольства. Искренов жил на улице Шипки, поблизости от университета и от Докторского парка
Звонок голосом механической шарманки пропел начало мелодии «Спокойной вам ночи, приятного сна», после чего застекленная дверь открылась, и я имел удовольствие лицезреть Анелию Искренову. Это была красивая, неопределенного возраста женщина, с черными как смоль волосами, живыми глазами и с постоянно мелькающей на лице улыбкой. У меня появилось странное чувство, будто хозяйка любезна лишь потому, что не может меня выдворить. Ее волосы в мелких завитках напоминали шерсть пуделя, а халат в бежевых тонах ладно сидел на стройной фигурке. Ее лицо выражало тихое смирение. Окинув меня вялым взглядом, словно прощая мою невоспитанность, женщина сказала:
— Я ждала вас, товарищ...
— Евтимов, — дружелюбно представился я.
Она провела меня в гостиную. Комната казалась огромной из-за лепного потолка высотой не меньше трех с половиной метров. Персидский ковер закрывал дубовый паркет; вокруг с аристократической небрежностью была расставлена старинная мебель, неудобная, претенциозная, но по-своему уютная; на столике черного дерева дымился в чашках кофе, в бронзовую чашу в форме мидии было насыпано покупное курабье, а рядом торжественно возвышалась бутылка французского коньяка.
— Вы предупредили меня по телефону, что подъедете через пятнадцать минут, — сказала она вяло, — и у меня не оставалось времени, чтобы подготовиться. Я сварила кофе, садитесь, где вам будет удобнее.
В гостиной, озаренной светом люстры, стоял запах антикварного магазина и духов — этот успокаивающий и благородный аромат был еле уловимым, как и улыбка хозяйки дома.
— Извините за беспокойство, — произнес я вкрадчиво, — но я уже полтора месяца веду дело вашего мужа.
— Я имела честь познакомиться с вашим коллегой Карапетровым. Он обо всем меня расспросил, я была откровенна и верила, что этот ад позади.
Искренова говорила деловым тоном и не старалась разыгрывать из себя обманутую супругу.
— Карапетров заболел, и мне пришлось его заменить.
— Как он? — В ее тоне прозвучало откровенное ехидство — очевидно, она имела в виду Искренова.
— Держится... Думаю, единственная его проблема — одиночество.
Анелия Искренова поблагодарила меня ничего не означающей улыбкой.
— У вас уютно, — невольно вырвалось у меня, — я никогда не бывал в таких домах.
— Квартира, как и все, что вы здесь видите, досталась мне от родителей. Искренов ненавидел наш дом, презирал мебель, шторы, поскольку покупал это не он.
— Неужели? Но ваш супруг говорил, что после женитьбы вам долго пришлось жить в каком-то подвале.
— Это правда, товарищ...
— Евтимов.
— Мой отец был банковским служащим до и после Девятого сентября. — Она сделала упор на словах «Девятое сентября». — Он не одобрял моей связи с Искреновым, находил его двуличным, душевно нечистоплотным и непорядочным человеком. Он считал, что тот просит моей
— Спасибо, я на машине.
— Полуподвальное помещение, где мы жили с первым ребенком, было убогим, сырым, но сначала мне казалось, что я обитаю в хоромах. Мой отец и Искренов так и не помирились. Узнав о смерти отца, он тут же отбыл в командировку. Даже ненависть к моим родителям он сделал своей привычкой... Кстати, позвольте узнать: это что, допрос?
— Нет, я пришел по другому поводу, — небрежно ответил я. — Сегодня я вам задам только один вопрос.
Интуиция подсказывала, что излишнее любопытство будет утомительно и для меня, и для Искреновой. Я побаивался этой женщины — она казалась слишком нервной. Кроме того, я не располагал фактами, следовательно, не мог начать. Ее глаза следили за мной бесстрастно, пальцы у нее были изящные, и мне подумалось, что в детстве она играла на пианино. Она держала сигарету с элегантной небрежностью, будто бы от нечего делать.
— Мне нет никакого дела до Искренова, хотя наши привычки — страшная вещь! Это ничтожество научило меня относиться к нему с безразличием, и сейчас я должна или возненавидеть его, или преисполниться супружеской нежностью. Что же будет... может, вы подскажете, как переделать себя?
— Наверное, мой вопрос покажется вам странным, — предупредительно прервал я ее, — но он связан с предъявляемым к вашему мужу обвинением. Есть ли в вашей семье человек, страдающий психическим заболеванием?
Она негромко, с приятной хрипотцой рассмеялась.
— Видите ли, моя дочь — студентка первого курса отделения английской филологии. Сын — школьник, и он совершенно нормальный ребенок. Мне лично вообще не свойственны истерики, ибо, как утверждает в одном романе Агата Кристи, женщина, чтобы выносить своего супруга, должна быть или очень доброй, или очень умной. Навряд ли я очень добра... — Она налила себе рюмку коньяку и выпила ее по-мужски, залпом. — А если вы имеете в виду Искренова, то он гордился своим здоровьем. Он был преуспевающим, вечно бодрым и неизменно здоровым. Совесть не мучит самовлюбленных людей, товарищ Евтимов, совесть — как недомогание, которое чувствуют люди посредственные.
— Понятно... — промямлил я, потому что не мог не догадаться, что последняя сентенция адресована мне. — А у вас имеется домашняя аптечка?
— Естественно.
— Можно на нее взглянуть?
— Я не вижу причины вам отказать. Вы все-таки любезны. А могли бы проявить интерес и к корзине для грязного белья...
Я не оскорбился — все тридцать лет я имел дело с людьми, которые или угодливо мне льстили, словно я был продавщицей из «Березки», или одаривали меня нескрываемым презрением. И все равно я продолжал оставаться мусорщиком, частицей непорочной власти, которая занимается человеческими отбросами.