Современный болгарский детектив
Шрифт:
На лестничной площадке меня обдает запахом помойного ведра, потом лестница кончается, и приходится пробираться на ощупь по длинному коридору с чердачными помещениями. В глубине белеет свежеокрашенная дверь, под ней, как лезвие ножа, светится узкая щель. Я стучусь; мне уже не жаль себя, зато я продолжаю испытывать чувство стыда. Я стыжусь своего прихода сюда, будто я совершаю что-то недозволенное, будто порок непреодолимо тянет меня к грехопадению. За дверью слышатся торопливые шаги, хлынувший изнутри свет ослепляет меня, и я успеваю разглядеть лицо Симеона — сонное удивление быстро сменяется улыбкой превосходства и легкой
— Чем я обязан столь приятному визиту? — спрашивает он бодрым тоном.
— Сегодня у меня был тяжелый день, и мне не хотелось возвращаться домой, — лгу я неумело. — Проходил мимо и решил заглянуть.
Весь коридор обклеен киноплакатами; вешалка, выкрашенная в красный цвет, явно заимствована из учреждения; сквозь бумажный глобус просачивается размытый, неживой свет. Помещение огромное, с голыми столетними балками, с застекленной нишей и множеством закоулков. Потолок идет под наклоном, покрытые зеленым налетом и изъеденные древесным жуком балки возвышаются как мебель, на стене висят амбарный замок, ржавые ножницы, старинные карманные часы из серебра и кавалерийская сабля без ножен. Постель в углу не убрана и, наверное, еще не остыла; на письменном столе валяются в беспорядке исписанные листы, а также лупа и небольшой микроскоп; на стуле стоит пластмассовый таз — Симеон стирал себе носки. Обстановка в комнате имеет бедный, артистичный и слегка запущенный вид; мне кажется, что я чую запах духов и тепло женского тела. Симеон вытирает махровым полотенцем руки.
— Хочешь отведать настоящего джина?
— Давай... в последнее время мне везет с изысканными напитками.
Ему определенно нужно время, чтобы подумать. Он исчезает на кухне и долго не возвращается — у меня такое чувство, что он хочет что-то там спрятать. Наконец появляется, неся бокалы, пузатую бутылку с экзотической наклейкой и мисочку со льдом. Уступает мне протертое кресло, а сам садится на кровать. Лицо у него одухотворенное, красивое, несколько женственное, с капризными складочками в уголках губ. Его глаза кажутся пронзительно-синими, они выдают усталость и легкую негу. Бокалы издают звон, я чувствую во рту привкус свежей хвои, по всему телу разливается тепло.
— Как Элли?
— Хорошо. Подхватила в детском саду какую-то сыпь. Позавчера у нее поднялась температура, но потом все прошло. А как... — Он осекается и не осмеливается произнести «мама».
— Да неважно, — прихожу я на помощь, — не спит ночами, очень переживает.
— А Вера?
— Вера все время плачет.
Он смущенно потирает руки, и я замечаю, что у него нет обручального кольца.
— Думаю, ты пришел, чтобы серьезно поговорить, — слово «серьезно» Симеон произносит с легкой иронией.
— Я не собираюсь тебе докучать, — начинаю я, — просто мне хочется понять — п о ч е м у?.. Я знаю, вы с Верой не ладили, постоянно собачились, но она тебя любит. И ты нужен своей дочери.
— У моей дочери есть и мать и отец.
— У каждого живого существа есть — мать и отец. Все дело в том, что людям полагается жить вместе и вместе заботиться о своих детях.
— Ну да... Я ушел от вас.
— Когда человек долго живет с кем-то, он не может уйти просто так. Ты же собрал свои вещи и уволок свои картонные чемоданы, но известно ли тебе, что ты оставил Вере? Она — мой единственный ребенок, хотя я не собираюсь ее защищать. Просто я пришел, чтобы понять — п о ч е м у?
— Я
— Я стар и глуп, годы научили меня не обижаться по пустякам.
Симеон отпивает из бокала и обтирает небритые щеки.
— Трудно у вас жить, папа... Грустно.
Я его не прерываю — нет смысла ни возражать, ни соглашаться.
— Вы не чувствуете этого. Садитесь, ужинаете, мама накладывает в тарелки, и все молчат. Ты выпиваешь стакан лимонного сока, после вы идете в гостиную и смотрите по телевизору «Новости». Вы вместе — и этого вам достаточно. Потом ты читаешь, мама вяжет, а Вера укладывает Элли спать. В половине одиннадцатого вы все ложитесь, потому что утром вам нужно вставать в шесть часов. Снова вместе завтракаете — молоко белое, салфетки накрахмаленные, белоснежные, и вы молчите.
— Видишь ли, мой мальчик, мы с Марией простые люди. Она тридцать лет проработала учительницей географии, а я чиновник. В нас нет ничего исключительного, но мы жили тихо и достойно. Мы ждали от судьбы лишь того, что нам полагалось, и мы сделали все, что смогли. Начали с нуля, вырастили дочь и дали ей образование. Вера для нас была надежда и отрада, она была чудо. Ты взял ее у нас, чтобы потом бросить...
— У вас ничего не случается, — продолжает задумчиво Симеон. — Думаю, мы с Верой именно поэтому и ругались. У вас действительно все так достойно, благородно и чисто, что я устал. Я старался почувствовать отвращение к себе, а испытывал его к вам. Наверное, я злой и неблагодарный человек; вы меня приютили, когда я потерял мать, заботились как о сыне, но я устал!
— Если хотите, мы с Марией можем оставить вас одних. Для нас всегда найдется какая-нибудь комнатка. Старость не суетна, нам ничего не нужно, кроме своей комнаты и уверенности в том, что наша дочь счастлива.
Симеон, не скупясь, наливает джин и добавляет лед. Я заглядываю в листки на столе — они густо испещрены формулами, странными пометками, которые напоминают оккультные знаки, непонятные, загадочные. «В незнании сокрыто наше совершенство, — думаю я, — незнание сберегает человеческую душу!» Я беру облезлый микроскоп, гляжу в него, но ничего не различаю, кроме белесых пятен, будто всматриваюсь в незрячую природу.
— Я его купил по дешевке у одного цыгана, — слышится измученный голос Симеона.
— Очень любопытно.
Мы выпиваем. Алкоголь расслабляет, я ощущаю странную легкость, хотя голова остается ясной. Я чувствую себя бессильным возненавидеть Симеона, а это является предательством по отношению к Вере, к Марии и моей любимой внучке. Мы долго молчим — наверное полчаса. Я боюсь, что Симеону станет скучно со мной, что он поднимется и начнет достирывать носки. Симеон тоже перешел на дорогие сигареты, он курит «Лорд».
— Ты утверждаешь, что Вера меня любит? — неожиданно спрашивает он.
— Да, она тебя любит!
— Но ты не знаешь вот чего: она воспринимала меня лишь тогда, когда я был виноват. И все шло хорошо до тех пор, пока меня считали виноватым. Вера сердилась, когда я пил, она причитала, совала мне валидол, прятала бутылки и выливала их содержимое в мойку, жаловалась на вас перед нашими приятелями, но я чувствовал, что она обманывает и себя и других. Только то, что я пил, и удерживало ее подле меня, потому что тогда я действительно был виноват. Мне следовало бы стать алкоголиком, чтобы сохранить семью.