Современный египетский рассказ
Шрифт:
Отец Абд аль-Фаттаха присаживается чуть поодаль могилы и начинает без всякого приглашения. Если голос его нравится родственникам покойного, его слушают с четверть часа и подают несколько лепешек, пирожков или горсть печенья. Некоторые остаются так довольны, что добавляют еще сухих фиников, или плоды рожкового дерева, или земляные орехи, или несколько мелких монет. Но чаще, конечно, милостыня скудная — пара пирожков на самом дешевом масле. И ничего удивительного — фекки Хамис не пользуется симпатией у старушек, завсегдатаев кладбища, потому что всегда читает только те стихи Корана, в которых речь идет об аде, геенне огненной
— Да помолись же ты наконец за пророка! Что ты все долдонишь про ад! На, возьми и убирайся отсюда! — и сунула ему два ломтя черствого хлеба.
Фекки внимательно оглядел подаяние, сунул хлеб в мешок и пошел прочь, бросив старушке на ходу:
— А ты за эту ерунду рая ждешь с зелеными кущами?
Он подошел к другой могиле и начал читать тот же самый стих.
Сабаави вдруг сказал:
— Его отец говорит, что фекки Хамис из всего Корана знает только этот стих да еще несколько самых коротких сур, поэтому…
Тут Кармут опять толкнул его в бок:
— Да нет же, дурак! Фекки Хамис всегда начинает с ада, а вот если увидит, что ему подают пирожки и лепешки из хорошей муки, тогда уж он к райским кущам переходит…
Весь класс зашелся хохотом, и даже учитель не смог сохранить свою обычную степенность. Но когда он, так же как и мы, стал, уже изнемогая от смеха, постукивать ногами об пол, лицо его вдруг странно сморщилось, на покрасневших глазах заблестели слезы, и трудно стало понять, смеется он или плачет.
Нет, этот день не прошел бесследно. Есть вещи, которые прочно западают в память. Абд аль-Фаттах аль-Гумейи никогда уже не был для нас тем, кем был прежде. А между учителем и нами с тех пор существовал словно бы какой-то тайный уговор, и частенько на уроках в глазах наших сорванцов появлялись лукавые искорки, как бы приглашающие его продолжить беседу о кладбище, милостыне и чтении Корана. И я готов поклясться, что по крайней мере дважды Абуль Макарим-эфенди чуть было не поддался на эти провокации. Однако он подавлял набегавшую на лицо улыбку, и его длинная указка заставляла нас уткнуться в учебники. А потом случилось вот что.
Урок арифметики тянулся бесконечно медленно. И вдруг за окном, выходящим на террасу, замаячили тени, стали четче, приняли очертания человеческих фигур… Учитель стремительно поднялся со стула, крикнул: «Встать!» Мы повскакивали из-за парт, почтительно вытянулись, и в класс вошел сам школьный смотритель с каким-то важным господином. Мы быстро сообразили, что это инспектор. «Сесть!» — приказал учитель. Стараясь не шуметь, мы заняли свои места.
Инспектор направился прямо к учительскому столу, уселся и просмотрел классный журнал, делая красным карандашом какие-то пометки. Потом взглянул на учителя, и тот начал быстро задавать нам вопросы — то один, то другой, то по той, то по этой теме, будто показывал нас инспектору со всех сторон. А инспектор сидел прямо, не шевелясь, уставившись на нас пугающе пристальным взглядом.
Учитель, опросив очередного ученика, украдкой косился на инспектора, как бы ожидая, что тот скажет: «Хватит, достаточно». И уйдет. Но инспектор все сидел, а смотритель стоял рядом настороже, всем своим видом демонстрируя стремление раскрыть некий утаиваемый пробел в знаниях учащихся. Может, именно поэтому он вдруг указал пальцем на Абд аль-Фаттаха
— Ты. Встань и дополни ответ.
Но Абд аль-Фаттах мыслями был где-то совсем в другом месте. У него всегда был такой отсутствующий взгляд, лицо одутловатое, невыразительное, Он продолжал сидеть, словно речь шла не о нем. Казалось, он не обращает никакого внимания на господина смотрителя. В негодовании наш учитель прикрикнул: «Эй, как тебя там!» Голос его был полон презрения и ненависти.
Абд аль-Фаттах, однако, и тут не шевельнулся. Тогда учитель вне себя от ярости закричал:
— Эй ты!.. Ты, могильщик!
Для нас это было как взрыв бомбы, но удивительно — ничего страшного не произошло. Господин инспектор лишь улыбнулся, презрительно скривив губы, и осведомился: «Что еще за могильщик?»
Учитель начал суетливо объяснять, что Абд аль-Фаттах заучивает наизусть стихи Корана, чтобы вместе с отцом читать их на кладбище. При этом он делал брезгливые жесты, как бы отмежевываясь от некой скверны.
Что думает по этому поводу инспектор, мы не поняли. Зато господин смотритель выступил вперед и прочитал нам строгое наставление насчет того, что в школьные годы ученик должен полностью посвящать себя учебе, усердно готовиться к экзаменам. Вот о чем надо думать! Потом он обрушился на фальшивых «знатоков» Корана, которые торгуют им, искажают его, их удел — ад, ибо невежество их беспросветно. Закончил он тем, что предложил Абд аль-Фаттаху встать и ответить на тот самый вопрос, который был ему задан.
Абд аль-Фаттах поднялся с потерянным видом, лицо его покрылось каплями пота. Он позабыл все, что знал, а может, и не знал ничего, что можно бы было вспомнить, поэтому стоял и молчал. Господин смотритель — низенький, тучный, с близко поставленными жесткими глазами, одетый, как всегда, в джуббу [64] , кафтан и феску с кисточкой, — указал ему на дверь:
— Выйди вон!!
Абд аль-Фаттах начал выбираться из-за парты, и все глядели на его рваную, обвисшую рубаху, корявые босые ноги и татуировку на висках в виде маленьких зеленых птичек [65] . Во взгляде инспектора читалась брезгливость, а в глазах смотрителя и учителя — нескрываемая злость, потому что этот скверный ученик вызвал недовольство инспектора.
64
Джубба — верхняя одежда с широкими рукавами.
65
Египтяне обычно татуировку не носят. Она характерна для выходцев из Нубии, Судана, для бедуинов.
Однако инспектор знаком приказал Абд аль-Фаттаху возвратиться на место и, повернувшись к смотрителю и учителю, поднял одну бровь, как бы вопрошая изумленно: «Что это еще за мерзость такая?!»
Учитель извиняющимся тоном заговорил о том, что этот мальчик и ему подобные приведены в школу насильно — по закону об обязательном обучении, когда полицейские, обходя дома и поля, сгоняли в школу всех детей школьного возраста, что приличных школ уже почти не осталось, да и могло ли быть иначе, если их двери широко распахнулись перед такими вот босяками, нищими и детьми могильщиков…