Современный швейцарский детектив
Шрифт:
Вахмистра представили, он уселся в уголочке у окна и молча наблюдал за всеми.
В девять часов комиссия поднялась, откланялась, а Штудер остался сидеть. Доктор Ладунер вызвался доставить членов комиссии на машине на станцию, и предложение с благодарностью было принято.
Штудер ждал в своем углу возвращения доктора. Госпожа Ладунер спросила, почему господин Штудер так молчалив, и услышала в ответ лишь ворчливое бормотание. Она умолкла, подошла к окну, где в противоположном от Штудера углу стоял на маленьком столике сверкающий полировкой приемник. Она повернула ручку… Марш. У Штудера отлегло. Все лучше, чем: «Где–то на земном шаре…»
Они оба молча ждали возвращения Ладунера. Как только доктор вошел в комнату, он тут же отправил жену спать, впрочем весьма ласково и заботливо, а потом спросил:
— Вы составите мне компанию, Штудер?
Вахмистр что–то
Ладунер помолчал. Потом сказал:
— Жаль Гильгена… — Казалось, он ждал ответа, но в углу по–прежнему было тихо, и он продолжил: — А вы не задумывались, Штудер, что никто не может без ущерба для себя долгое время иметь дело с сумасшедшими? Что общение с ними заразно для психики? Я иногда задаю себе вопрос: а может, как раз наоборот — только те идут в санитары или врачами в дома для умалишенных, у кого не все дома, выражаясь простонародным языком? С той только разницей, вахмистр, что люди, испытывающие тягу проникнуть в мир Матто, знают, что у них с психикой не все в порядке, возможно, бессознательно, но знают. И предпринимают своего рода бегство… Но на воле есть и другие, у кого порой не хватает гораздо больше, чем у первых, но им это невдомек, они даже бессознательно этого не ведают… Представьте себе, однажды в полдень я проходил мимо ратуши и видел, как чиновники толпой хлынули на обед. Я остановился и стал наблюдать за людьми. Весьма поучительное зрелище… Походка, осанка. Один засунул большой палец за жилетку и идет вразвалочку — лицо красное, выражение застывшее, на губах блуждает глуповатая улыбка… Смотри, пожалуйста, сказал я себе, вот перед тобой начинающаяся кататония! И попытался вычислить, когда примерно можно ожидать сдвига. У другого неподвижный взгляд, постоянно озирается, потом уставился перед собой в землю, постоял и пошел, осторожно балансируя, по краю тротуара… Невротик, возможно, даже шизофреник, подумал я. У третьего на лице сияла улыбка, которую принято называть солнечной, голова закинута, идет помахивает тросточкой, раскланивается налево–направо… Естественный вывод: маниакальное расстройство, как у моего Шмокера, совершившего покушение на федерального советника.
Радио в углу все еще по–прежнему тихо играло марши — приятный аккомпанемент к рассуждениям доктора Ладунера.
— Я слышал, вы разговаривали с Шюлем? И он посвятил вам свое стихотворение? Согласитесь со мной, что оно не так уж глупо, в нем полно символов… Иногда я даже завидую ему — у него есть свой Матто… который правит миром! Играет красными шарами и разбрасывает их, отчего вспыхивают революции!.. А если развеваются пестрые гирлянды бумажных цветов, значит, заполыхают войны… Сильное стихотворение. С глубоким смыслом… Мы никогда не сможем провести границу между душевнобольным и психически нормальным человеком. Мы можем только сказать — человек способен адаптироваться в обществе, и чем проще он сможет найти там свое место, чем больше будет стараться понять окружающих его людей, стремиться помочь им, тем нормальнее он по своей психике. Поэтому я все время внушаю санитарам: объединяйтесь, держитесь вместе, старайтесь ладить друг с другом! Организованность — первый шаг к плодотворной жизни в обществе. Сначала общность интересов по труду, потом духовная коллегиальность… Одно вытекает из другого, должно, во всяком случае, вытекать. Добровольно взятые на себя обязательства по отношению друг к другу… Если бы только не трепали так часто на сборищах лозунг: один за всех, и все за одного…
Еще один негромкий марш. Военная музыка звучала по радио…
— Это было бы прекрасно… А что, собственно, делаем мы, такие–сякие психиатры? Мы пытаемся немножко навести порядок, пытаемся доказать людям, что вовсе нелишне вести себя чуть разумнее и не идти на поводу у темных движений души, у бессознательного, хотя бы не всегда… Это рождает хаос. Люди еще не поняли одного, что страдания дают выигрыш в радости… Понимаете? Если какому–либо народу живется слишком хорошо, он становится высокомерным и душа его томится в ожидании страданий. Труднее всего, пожалуй, жить и довольствоваться малым.
Ладунер умолк. Казалось, он говорил больше для себя. У Штудера вдруг возникло ощущение, что всю речь про Питерлена он оценил неправильно.
На самом донышке у каждого человека гнездится одиночество.
Может, доктор Ладунер тоже одинок? У него, правда, есть жена… Но бывают вещи, которые не обсудишь и с женой. У него есть коллеги… Но о чем можно говорить с коллегами? Лишь на узкопрофессиональные темы! Или с врачами тут, вокруг него? Но для них он — учитель… А тут вдруг свалился прямо
— «Он разбрасывает свои гирлянды, и вспыхивает война…» — повторил доктор Ладунер.
Он замолчал. Звуки военного марша стихли, и вдруг чужой визгливый голос заполнил комнату. Он проникал всюду, обладая гипнотической силой, но был отталкивающе неприятен.
Голос говорил:
«Двести тысяч мужчин и женщин собрались и радостно приветствуют меня возгласами ликования. Двести тысяч мужчин и женщин явились сюда как представители народа, который я ощущаю за своей спиной. Легко мне будет нести ответственность, если я буду знать, а я знаю это наверняка, что весь народ, сплоченно, как один, стоит за мной. Заграница осмеливается уличать меня в нарушении договора. Когда я взял власть в свои руки, страна лежала разоренной, опустошенной, больной… Я сделал ее великой, завоевал ей уважение. Двести тысяч мужчин и женщин внимают моим словам, и вместе с ними внимает им весь народ…»
Ладунер медленно встал, подошел к вещающему ящику. Щелчок… Голос умолк.
— Где кончается мир, в котором правит Матто, Штудер? — тихо спросил врач. — За забором психиатрической больницы в Рандлингене? Вы как–то говорили о пауке, раскинувшем свою паутину. Нити ее тянутся далеко. Они опутывают весь земной шар. Матто разбрасывает шары и гирлянды бумажных цветов… Вы, может, посчитаете меня врачом–лириком. В этом нет ничего дурного. Мы ведь хотим немногого. Принести в мир разумное… Не рациональное, как во времена французского Просвещения, а разумное другого рода и, главное, нашего времени. Разум, способный, как ослепительно яркий фонарь, засветиться в потемках души и внести туда ясность. И хоть немного пугнуть ложь. Оттеснить в сторону громкие слова — долг, истина, порядочность… Сделать их поскромнее… Мы все поголовно убийцы, и воры, и прелюбодеи. Матто затаился и подкарауливает нас во мраке… Черта уже давно нет, он мертв, а Матто живет, тут Шюль абсолютно прав, и, если бы он не надоедал властям, там, на воле, со своим убийством в Голубином ущелье, я бы давно его выпустил. Жаль, что Шюль не выполнил моей просьбы и не написал истории Матто… Его маленькое стихотворение в прозе не поместит ни одна газета.
Он помолчал. Штудер тихонько зевнул. Ладунер не заметил этого.
— «Двести тысяч мужчин и женщин — весь народ…» А коллега Бонхёффер, наш учитель, человек, так много знавший, потерпел неудачу, рухнул, как карточный домик… Вы помните тот знаменитый процесс? Человеку, который только что произнес речь, крупно повезло… Если бы он в начале своей политической карьеры подвергся психиатрической экспертизе, в мире сейчас, возможно, была бы другая ситуация… Я уже сказал вам, общение с душевнобольными заразно для психики. Есть люди, предрасположенные к психическим заболеваниям, вы понимаете меня, восприимчивы к ним… Даже целые народы могут страдать такой предрасположенностью… В одном докладе я даже произнес однажды фразу, из–за которой на меня кое–кто обиделся: некоторые так называемые революции, сказал я, являются по сути не чем иным, как реваншем психопатов. Несколько коллег демонстративно покинули после этих моих слов зал. Но это так… — Ладунер выглядел очень усталым. Он прикрыл рукой глаза. — Мы проиграли, но надо бороться дальше… Никто нам не поможет. Может, борьба наша будет и не совсем бесполезной, может, потом придут другие — через сто, двести лет? — и продолжат наше дело, начав с того момента, где мы остановились.
Вздох. В квартире мертвая тишина.
— Не выпить ли нам по рюмочке «бенедиктина»? — спросил вдруг Ладунер. Он вышел, почему–то странно долго отсутствовал, вернулся, неся поднос с двумя наполненными рюмками.
— Ваше здоровье! — сказал он и чокнулся со Штудером. — Пейте до дна!
Штудер выпил. У ликера был странный горьковатый привкус. Вахмистр взглянул на Ладунера, тот отвернулся.
— Спокойной ночи, Штудер. Желаю вам приятного сна, — сказал он со своей искусственной улыбкой на устах.
Лежишь в постели и не знаешь, спишь ты или бодрствуешь… Сон, как черное покрывало, навалился на тебя, и ты запутался в его складках и никак из него не выберешься… Тебе снится, что ты не спишь. А может, это действительно все наяву?
Комната залита светом. Непонятно только, почему он зеленый, когда на ночнике желтый абажур. И видно, как в этом зеленом тумане кто–то сидит за столом. Он сидит, откинувшись к спинке стула, держит на коленях аккордеон и играет, играет…
«Где–то на земном шаре начинается последний путь на небеса — где, как, когда…»