Современный швейцарский детектив

Дюрренматт Фридрих

Молчание. Потом доктор Ладунер медленно произнес:

— Мне кажется, Штудер, вы страдаете рассеянностью, не можете сосредоточиться на одной мысли… Должен честно сказать, в тех нескольких ваших рапортах, которые я видел, мысль была выражена значительно яснее, чем сейчас, в вашем рассказе, которым вы тут морочите мне голову… Вы перескакиваете с одной темы на другую, изъясняетесь туманно… Могу я любезно попросить вас выражаться несколько яснее? Довести до конца хотя бы одну историю? Например, кто спрятал у меня за книгами бумажник с паспортом директора и деньгами?

— Я вернусь к этому, — ответил невозмутимо Штудер. — Дайте мне возможность рассказывать так, как я умею, господин доктор, это не такой простой случай, как другие, какие бывают там, на воле, среди нормальных людей… Там у меня в руках так называемые материальные вещественные доказательства, которые я могу так или иначе квалифицировать. А здесь каждое вещественное доказательство тянет за собой целую вереницу психологических осложнений, если вы позволите мне так выразиться…

Хорошо. Вы хотите, чтоб я вам все рассказал. Тогда я расскажу вам историю, произошедшую вчера вечером и продолжавшуюся сорок пять минут… Не дольше. Вы можете себе представить комнату в домике рыжего Гильгена? С потолка свисает зеленый шелковый абажур с бахромой вокруг и бисером. Посредине комнаты стол, массивный такой стол. На стенах несколько картин с видами и почтовые открытки… Вы знаете такие открытки, на которых красавчик юноша с сияющей улыбкой и цветным уголком платочка в кармашке пиджака целует розовощекую девицу? А понизу стишки серебряными буквами: «Люби меня, как я тебя…» Вот такие открытки прикреплены там к стенам кнопками. На полу лежит швейцар Драйер. А Герберт Каплаун сидит между мной и Юцелером… Я спросил Юцелера, зачем он пришел сюда. Он не хотел мне отвечать, только пожимал плечами. Наконец сказал, что искал Питерлена, он был убежден, что Питерлен прятался сначала в больнице, но потом почувствовал себя там не в безопасности. Тогда он задал себе вопрос, куда он мог убежать, и вспомнил про дом Гильгена. Он вошел, здесь было темно, но вдруг вспыхнул свет, перед ним стоял Герберт Каплаун и угрожал ему пистолетом… «Почему ты хотел убить Юцелера?» — спросил я у Герберта. «Потому что он шпионил за мной… Хотел выдать меня отцу… Потому что донес на меня доктору Ладунеру…» «Но, господин Каплаун, — сказал Юцелер, — я никогда этого не делал. Кто вам сказал такое?» Тут Герберт рассвирепел. Он закричал на Юцелера: «Вы ведь сказали доктору, что я в котельной, иначе как бы он мог очутиться за дверью сразу после того, как я столкнул директора, и подкарауливать меня? Но я был быстрее. Я удрал от него. Он не смог меня поймать… Мне, правда, не удалось отделаться от него, от доктора Ладунера… На следующее утро я пришел к нему на квартиру, он принял меня плохо, был очень холоден… И все время только повторял: «Я не хочу ничего слушать, Каплаун. Все, что вам нужно мне сказать, вы скажете во время анализа. Вне анализа я не буду с вами разговаривать!..» Так он мне утром сказал. А после обеда я лежал на кушетке, он опять ничего не спрашивал, а я не мог говорить, я только плакал… Ведь я сделал это, только чтобы отблагодарить его, доктора Ладунера, но не мог ему этого сказать, он бы мне никогда не поверил… Когда так лежишь, то все кажется иначе, а он сидит невидим, только курит и молчит, и молчит… Я плакал, а говорить не мог… Я все время думал про папку и про список мертвых… И про протокол о воровстве Гильгена… Папку я хорошо спрятал. В топке… Но я доктору не рассказал, где я ее спрятал. Я и про директора ничего ему не сказал, хотя знал, что вы уже нашли труп и что доктору Ладунеру все известно… Но доктор сидел и молчал, а я лежал на кушетке и плакал… Вы не знаете, вахмистр, что это такое — анализ!.. Лучше трижды переболеть воспалением легких… Пусть все это мне на пользу, пусть я должен стать потом другим человеком… Но необходимость все–все рассказать!.. Ведь нельзя же так взять и все рассказать… А уж про убийство и тем более. Он ведь мой духовник, доктор Ладунер. Если я скажу ему: я столкнул директора с лестницы, как он должен поступить? Дать арестовать меня? Не мог он этого сделать!.. Так же, как и католический священник не может выдать исповедовавшегося ему человека, если тот сознался ему в совершенном им убийстве…» Да, господин доктор, таковы были слова Каплауна, и мы сидели рядом с ним — палатный Юцелер и я, а на полу лежал швейцар Драйер, он все еще не пришел в себя…

Штудер умолк, обессиленный, он разволновался, рассказывая, но поднять глаза на доктора не решался.

— И вы всему поверили, вахмистр Штудер?

Штудер поднял голову, недоверчиво посмотрел врачу в глаза. Доктор Ладунер даже не подумал отвести взора. Взгляд его был полон печали.

Наконец Штудер раздраженно сказал:

— Господин доктор, уж не собираетесь ли вы учить сапожника тачать сапоги? — И добавил с упреком: — Не хотите ли вы преподнести мне урок, как отличить подлинное признание от ложного?

— Ко–нечно, нет, — сказал Ладунер невозмутимым тоном. — Рассказывайте спокойно дальше. Я после сделаю выводы…

Штудер смущенно почесал в затылке. Опять он почувствовал себя не в своей тарелке. Как угорь этот доктор Ладунер, никак его не ухватишь… Что ему там еще известно? Может, в этом анализе действительно что–то есть? Неужели он, вахмистр Штудер, в самом деле клюнул на ложное признание? Но рассказ Герберта Каплауна звучал так искренне… Дальше, да поможет ему бог, то, что сейчас последует, и без того рассказывать довольно трудно…

— Вы искали прикрытия, господин доктор, — произнес Штудер с упреком, — я не забыл ваш хлеб–соль и Лайбундгута, которого вы показали мне, чтобы прояснить случай с Каплауном, я также не забыл и что вы приняли меня как друга, и что госпожа доктор была со мной очень любезна и даже пела для меня… И тогда я подумал, самое лучшее будет, если Каплаун напишет сейчас свое признание и мы оба с Юцелером тут же подпишем его. Я очень следил за тем, чтобы имя ваше нигде не упоминалось. Каплауна я должен был арестовать, но я хотел

привести его сначала к вам и обсудить дело с вами, как быть дальше… Боже, упаси его душу! — вздохнул Штудер из самой глубины своего сердца. — Я не хотел испортить начатое вами дело, поверьте мне, я простой человек, господин доктор, я хотел сделать то, что в моих силах, чтобы оградить вас от лишних забот…

— Штудер, Штудер! — прервал его доктор Ладунер с упреком. — Вы опять уходите в сторону! Вы только и делаете, что извиняетесь. Вы совершили нечто такое, за что вам, не дай бог, придется нести ответственность. Рассказывайте лучше, что было, как можно спокойнее и объективнее. А там посмотрим…

Штудер опять вздохнул… Еще одно небольшое усилие, и все будет позади. И тогда можно будет вырваться из когтей Матто…

— Но Эрнст, — подала вдруг голос госпожа Ладунер, — не мучай так нашего вахмистра…

— Мерси, госпожа доктор, — сказал Штудер с облегчением. И продолжал:

— Драйер все время лежал, не двигаясь, на полу, глаза его все еще были закрыты. Но я заметил, что веки подрагивают. Значит, он давно уже пришел в себя. Но я не трогал его, мне нужно было еще кое–что выяснить. Я ведь должен был докопаться до истины, господин доктор, чтобы найти правду для нас… Поэтому я спросил Каплауна: «А бумажник? Зачем вы спрятали бумажник за книгами в кабинете доктора Ладунера?» Тут Каплаун покраснел и наконец сказал, заикаясь, он ждал благодарности от вас, господин доктор, за оказанную вам услугу с его стороны… Ведь когда он узнал про расследование, затеянное директором из–за смертных случаев в «Б» — один, Герберт подумал, вам грозит страшная опасность. И тогда он столкнул директора с лестницы. Но вы не сказали ему ни слова благодарности. Тут он обозлился и решил сыграть с вами шутку: если начнется следствие и бумажник будет найден у вас, на вас падет подозрение, и тогда он, Герберт, выступит вперед и сознается в содеянном, и все увидят, сколько благородства таится в таком пропащем субъекте, как он… Примерно так он выразился. Я остался доволен его объяснением. Но хотел еще знать, зачем Гильген выкрал у меня из баула мешок с песком. И тут я узнаю, что все время находился под наблюдением, и, как бы невероятно это ни звучало, наблюдал за мной Питерлен… Он сидел, спрятавшись, на пустом чердаке над моей комнатой, решив, что это самое безопасное место для него. Он чувствовал себя там настолько уверенно, что даже осмеливался играть на аккордеоне. Потому Гильген так и перепугался, когда я спросил его у себя в комнате, кто это и где играет… В полу чердака была дырка, через нее Питерлену все было видно, что происходило у меня в комнате. Вот он и увидел, как я убирал мешок с песком и кусок серой материи в свой баул. Ночью он прокрался в отделение, а там в комнату Гильгена и все ему рассказал. К вам в квартиру он заявиться не решился. Поэтому пришлось идти Гильгену. Страх, что его уволят, был только предлогом, он хорошо знал, что с вашим приходом на пост директора ему больше бояться нечего.

Штудер помолчал немного, потом продолжил:

— Каплаун успокоился. Казалось, улетучился и его гнев на палатного Юцелера. Я подошел к Драйеру, толкнул его легонько и сказал ему, чтоб перестал притворяться. Он пойдет с нами. Тот открыл глаза. Взгляд у него был злобный. Мне действительно надо было лучше смотреть за ним. Но ведь невозможно предвидеть все сразу. Мы с Юцелером взяли обоих в середину. Рядом со мной шел Каплаун, потом швейцар, и крайним слева — Юцелер. Мы шли по улочке, и тут Юцелер сказал, если мы пойдем дорогой вдоль берега, то значительно сократим путь…

— Вы уверены, вахмистр, что предложение сделал именно Юцелер? — спросил доктор Ладунер.

Штудер удивленно взглянул на него.

— Да, господин доктор, абсолютно…

— Вот как, — только и произнес доктор Ладунер. Потом он вытащил руки из карманов халата и скрестил их на груди.

Штудер опять почувствовал неуверенность.

— Я не знаю, — сказал он, колеблясь, — известно ли вам то место, где берег обрывается довольно круто рядом с дорогой… Река там глубокая!

Ладунер молча кивнул.

— Дорога там настолько узка, что пришлось идти гуськом. Я шел первым, за мной Драйер, потом Герберт и последним Юцелер. Я время от времени посматривал назад, но Драйер шагал, опустив голову. Было темно. Слева обрывистый берег, справа поднимается вверх крутой склон горы, поросший густым кустарником. Вдруг я слышу сзади себя шум, тяжелое дыхание, топот ног. Оборачиваюсь — Каплаун и Драйер вцепились друг в друга и каждый пытается спихнуть другого в реку. Я кричу Юцелеру, чтобы он разнял их, потому что сам стою на одной ноге, на самом краю обрыва, у меня из–под ног сыплется земля, и комочки ее плюхаются в воду. А Юцелер не двигается с места. Скрестил руки, точно так же, как вы сейчас, господин доктор, и наблюдает за борьбой… Все кончилось очень быстро. Только я почувствовал твердую почву под ногами, как увидел, что Драйеру удалось высвободить правую руку, он размахнулся и ударил Каплауна кулаком в челюсть. Герберт упал спиной в воду. Не поверите, господин доктор, но в тот момент я подумал про старика директора, который так же, спиной, упал с… Мне показалось… что это… да, как… божий суд… Возможно, я успел бы подхватить Каплауна, но тогда и сам сорвался бы наверняка в воду… В такие моменты соображаешь мгновенно, господин доктор. Я не тронулся с места. Видите ли, я не умею плавать. Каплаун сразу пошел ко дну. Он даже не вскрикнул. Удар оглушил его. Мы с Юцелером схватили Драйера и отвели его в Рандлинген. Я отдал распоряжение переправить его сегодня утром в Берн.