Совсем другие истории

Маркес Габриэль Гарсиа

— Как у тебя мило, — заметил Фредерикс и тут же испугался, что этим словом выдал свое настоящее впечатление от этой богемной обстановки.

— Я за эти несколько недель соскучилась по дому. Цветы мне так обрадовались! А вот один цикламен завял, хотя я просила знакомую приходить два раза в неделю и поливать.

— А Гарриет здесь бывала?

— Да, сто раз. Ей тут нравится. Она вне себя, что застряла в этой твоей развалюхе, как она ее называет. Ну, там, где вы раньше жили.

— Дети еще не выросли. И если она тоже переедет в город, возникнет проблема перенаселения.

— Ох, Марти, ты же знаешь, она никогда не переедет. Гарриет просто не может безо всех этих живописных деревенских просторов. И животных.

Разговор начинал задевать

его живое. Фредерикс уселся в кресло — такое мягкое, что от неожиданности он чуть не пролил свой бокал. Отсюда, с низкой точки, за окнами гостиной не видно было ничего, кроме неба — огромного неба с белыми весенними облаками, теснящимися друг около друга, словно камни мостовой, и летящими так, все вместе, куда-то вдаль, отчего казалось, что сама гостиная со стенами, мебелью и вечерними тенями мягко откатывается назад. Назад, в прошлое, во времена, когда они все еще учились в университете, и были молоды, и знали друг друга совсем недолго, когда вязы были еще зеленые, автомобили — огромные, а весенними вечерами, когда надо было штудировать Чосера, по радио передавали армейские слушания Маккарти. А потом Арлин с Шерманом и Гарриет с Мартином пустились на подвиги деторождения — созидать новых людей, новых граждан, буквально из ничего, из собственных своих тел — и другие, немногим менее чудесные приключения: обзавелись домами, завели хозяйство, продолжали общаться с друзьями, ссориться, и мириться, и устраивать коктейли и вечеринки. Хоть они и жили в разных городах и вращались в разных кругах, но временами по-прежнему собирались все вместе. Квинты устроили себе плавательный бассейн во дворе, и Фредериксам запомнились воскресные пикники на газоне, покрытом шрамами от земляных работ, — пикники под открытым небом, испещренным пятнами дыма от жаровни, под ленивое боп-боптеннисного мяча, долетавшее с соседского глиняного корта. Солнце молодости выхватывало из памяти картины былого; Арлин время от времени пыталась устроиться на диване поудобнее, Фредерикс все глубже утопал в кресле, размякая от выпивки, а небо с плывущими вдаль облаками окрашивалось вечерней синевой. Голос Арлин звучал словно откуда-то издали и напряженно, как будто она читала по бумажке, держа ее на вытянутой руке.

— Гарриет была влюблена в нашего священника, — сообщила она.

— Не может быть!

Фредерикс наловчился принимать исходящие от женщин сигналы, но что Гарриет тоже способна подавать сигналы, ему не приходило в голову.

Арлин рассмеялась тонким, звенящим смехом, а потом губы ее медленно сомкнулись над выступающими зубами.

— Его преподобие Проппер оказался не таким уж преподобным. Само собой, он был унитарий. А Гарриет уже тогда нравились такие мальчики. Серьезныемальчики. Ты для нее был недостаточно серьезен, Марти.

— Что? Правда? Не может быть!

До сих пор он считал себя виновником разрыва и был приятно удивлен, узнав, что дело не только в нем.

— Ну, не совсем так. Но она обожала идеалистов. Профсоюзных лидеров, нонконформистов и Эрика Эриксона — всех этих целителей. Вот почему ей нравился Шерм, пока она его не раскусила.

— А я и забыл, что она одно время встречалась с Шермом!

— Одно время?! Да весь второй курс! Вот так я с ним и познакомилась — через нее.

— А я об этом знал?

— Как же тебе было не знать, Марти? Она говорила, ей нравится, что он так рано начал лысеть — еще студентом. Думала, это признак серьезности. Якобы он лысеет от того, что шевелит мозгами ради спасения человечества. Все эти общественники жаждали спасать человечество.

Оказалось, он забыл даже о том, что Гарриет специализировалась по общественным наукам. Ну, не то чтобы забыл, но как-то не было случая вспомнить.

Тогда, в пятидесятые, казалось, что социология вкупе с психологией, антропологией, историей и статистикой сумеет спасти мир от этих старых лохматых чудищ — трайбализма и религии. Гарриет, со своей застенчивой жемчужной улыбкой и «конским хвостом», в стоптанных теннисных тапочках, казалась апостолом света в эти смутные допротестные времена.

— Я и не подозревал, что у них с Шермом все было так серьезно!

— Серьезно!Вот

именно. Он никогда не улыбался, пока ему не объяснят, что это шутка. Господи, как же здорово было наконец от него избавиться! Такое блаженство, Марти! И при том что жаловаться-то, в сущности, было не на что…

Говорить о Шермане Фредериксу не хотелось.

— А ты не замечала, — спросил он, — какие у Гарриет были белые зубы?

— Замечала. И онатоже была в курсе. Вечно мне говорила, что у меня от курения зубы желтеют. Наверное, стоило прислушаться. Тогда ведь никто не верил в рак.

Фредерикс вздрогнул — это слово, и от нее…

— Но ведь у тебя же не легкие… — начал он.

— Ну так ведь все взаимосвязано, — беспечно бросила Арлин. — А в основе — наверняка психосоматика. Просто я слишком радовалась, что избавилась от Шерма. Организм не вынес такого счастья. И отключился.

Фредерикс рассмеялся, пытаясь выкарабкаться из мягкого, чересчур податливого кресла.

— А помнишь, говорили еще, что от курения рост замедляется? Слушай, Арлин, мне пора бежать. Меня ждут. Все было очень мило. Может, я еще как-нибудь загляну.

— Будь так добр, — отозвалась Арлин, прищурившись, как будто буквы на воображаемой бумажке вдруг стали совсем мелкими. — Я всегда здесь.

Но, когда он звонил, заставал ее не всегда: видимо, Арлин отлучалась то в художественный салон, то к детям, которые были уже взрослыми и жили за городом. А может, неважно себя чувствовала и не брала трубку. Ей становилось то лучше, то хуже, но в целом тенденция была неутешительная. За лето Фредерикс навестил ее раз шесть или семь, и каждый раз возрождалась частичка волшебства, которым был отмечен первый визит: день угасал за большими окнами; тонкий и далекий, но живой голос Арлин возвращал их обоих в былые времена, в пятидесятые и начало шестидесятых, когда они шли навстречу жизни с ничем не омраченной свободой, которой не понять никому, чья молодость не пришлась на те дни. В том давнем мире было меньше внешнего — меньше денег и машин, меньше людей и зданий, но больше внутреннего, больше страсти и надежд. Ничто не обходилось так дорого, как теперь, и ничто — ни любовь, ни политика — не было и вполовину таким лицемерным, как теперь стало. Что осталось от тех времен? Бальные туфельки от «Капецио» в слякоти — образ хрупкой красоты и чего-то непреднамеренного и беспечного. Позабытые имена, всплывавшие в памяти лишь тогда, когда Арлин упоминала их случайно.

— А еще — Бретт Хелмрич, занимался Чосером. В него Гарриет тоже была влюблена.

— Не может быть! Бретт Хелмрич. Постой. Его-то я помню. С кожаными заплатками на локтях. И вечно таскал длинный красный шарф. И с красным носом, как у Панча…

Арлин легко кивнула, глядя, как обычно, мимо него, куда-то вдаль. Ее желтоватое лицо терялось в сумерках. Она лежала на диване, пристроив на подушку ноги в толстых полосатых спортивных носках и подогнув колени. На каком — то этапе борьбы с болезнью ее лодыжки, запястья и лицо опухли, но потом началось истощение. Двигалась она все скованней, все больше сутулилась. Фредерикс пил виски или джин, а она неизменно потягивала чай — совсем слабый и еле теплый. Но напоминанием о Бретте Хелмриче она пробудила перед мысленным взором гостя целые толпы, заполнявшие когда-то аудиторию на лекциях по Чосеру, которые читал косоглазый профессор, за многие годы своих штудий погрязший в средних веках со всей их угрюмостью, непристойностью и духовидчеством.

— Что, неужели она и вправду запала на Бретта? Но он же был лет на десять старше нас, да еще с женой и детьми!..

— До чужих детей никому дела нет, пока свои не заведутся. Да и до жен — пока сама не станешь чьей-нибудь женой. И даже тогда… Хуже всего — разведенные женщины: в мужиков вцепляются мертвой хваткой.

Рассказы о Гарриет Фредерикс слушал во все уши: бывшая жена представала перед ним в совершенно неожиданном свете — и как будто воскресала обновленной. Он считал ее такой застенчивой и неопытной, а оказывается, в университете она крутила романы напропалую и с кем только не флиртовала, да и в первые годы их супружества думала вовсе не только о нем и о детях.